Юлия Ванина - Долина засыхающих трав

Темно. Он включил фонарь и пошел прочь от поезда. Каждый его шаг больно вбивал в живот его плечо. Мышцы немного компенсировали, но голова от прилива крови стала болеть и пульс в висках вторил движениям – каждый шаг стал пыткой. К горлу подкатила тошнота и она отключилась.

В лицо брызнула вода. Девушка вздрогнула. Холодная и должна быть живительная влага сейчас просто не дала ей быть в забытьи. Ах, лучше это всего не видеть и умереть сразу.

– Убей меня лучше сразу! Чего тянешь? – прокричала пленница. В свой крик она вложила все то, что пережила за каких-то 20 минут.

Реакции ноль – не дрогнул ни один мускул, увидев, что она пришла в себя и не немая, схватил ее и кинул на плечо, как дощечку. Она ощутила его силу, чужеродное могущество жгло мысли, ведь она мало, что может сделать, она беззащитна перед ним, такая маленькая по сравнению с этим мужланом.

Пошли вперед. Чтобы не думать ни о чем, шаги стала считать. «105, 106, 107, 108…». Остановились. Открылась дверь и ее посадили в машину. Запах был тошнотворным: пьяного угара, сигарет, мочи, пота и не мытого мужского тела. Сзади сидеть было не удобно, пружины кололи и впивались в ягодицы.

На водительском сиденье сидел мужчина средних лет, щуплый и высокий. Руки были все испещрены венами, они вылазили из кожи, как будто синие змеи. Мозоли были видны на ладонях, когда он повернулся, а улыбка с не голливудскими зубами не сулила ничего хорошего. Мороз прошел по коже.

– Привет, кгасавица! – он картавил, это придало пикантности ее положению. Он протянул руку и хотел коснуться ее подбородка.

– Она – моя! Тронешь – убью! – в машину сел на переднее сиденье тот, кто принес ее сюда.

Она еле заметно вздохнула с облегчением. «По крайней мере, только один…» – с горечью она улыбнулась, но в темноте этого никто не заметил. Она уже была рада тому, что первой ее увидел именно этот человек, а не Картавый. Что ж, плюсы и в этом можно найти.

Машина завелась и загудела так, как будто ее давно не ремонтировали. Может они не доедут туда, куда направлялись? А вдруг поломаются, тогда в любом случае прийдётся остаться наедине с этим водителем, когда нужно будет толкать или еще что.

Теперь она сидела тише, чем за все всю жизнь в целом и впитывала то, о чем говорят впереди сидящие. Зачастую не понимала речь, они говорили по-украински, но отдельные слова все же бросались и накладывались на русскую речь.

Из этой беседы она поняла сравнительно не много, только то, что они едут на что-то вроде базы, там их много и остальных с поезда повели туда пешком, что кто-то будет против чего-то, что она будет где-то – не там, где все.

В какой-то момент ей показалось, что она так устала, что если не закроет глаза – умрет. Тяжесть сковала все ее тело, веки под общей тяжестью закрылись. Ничего не снилось, только ныли виски, голова не перестала болеть.

– Шо ты робышь, Саня! (укр. «Что ты делаешь, Саня!») – крикнул Картавый. От этого крика Ия проснулась и вздрогнула.

– Треба еи отвызты, шоб не бачилы остальни! (укр. «Нужно ее отвезти, чтоб не видели остальные!») – парень вышел из машины и открыл дверь, ловко закинул ее снова на плечо и понес.

Было также темно, только кое-где виднелись огоньки в палатках. Ага, палатки. «Палаточный городок, значит!» – она стала жадно рассматривать все вокруг: тропинка вытоптана и больше ничего верх ногами ничего не видно. Опять эта тишина.

Она ощутила на своей пятой точке тепло, это рука. Но он только бережно придержал ее, когда входил в палатку. Темно. Привычным шагом направился в середину и положил ее на что-то мягкое.

– Если выйдешь, считай, что ты умерла. – его голос был мягок и совсем не похож на тот, каким она себе его представляла. Он предупредил ее о том, что только эта палатка и его присутствие рядом смогут оставить ее в относительной безопасности.

Она молча кивнула, хотя этого не было видно, но он и так понял, что она на все согласна. Выбора у нее было не много – один.

Разве кто поймет грусть одиночества, когда рядом не то, что чужие, а волки в человечьей шкуре: каждый норовит отодрать кусок посытнее и демонстрировать свое превосходство тем, что по морде стекает чья-то кровь.

Если присмотреться к каждому, то каждый готов с умным видом тебе говорить о недопустимости такого пиршества, но за спиной сочно смакует твое нутро, выражая словами то, что хищники делают зубами – так это природа, говорят себе они, и заложена сия пищевая цепь для регуляции всего в природе, для порядка и системы, для ясности и верности планете.

А язык дан, если кто не задумывался над этой темой, для проталкивая пищи и выражения эмоций, но из поколения в поколение это стало забываться и столько придумано новый возможностей, например, говорить то, что не думаешь – это удобно: скажешь и потом, вроде бы как не при чем…

И ладно бы это говорить о себе любимом, так нет же – как правило, всё, что любо и дорого не тронет язык, а шершаво и склизко проходит по чужим жизням, до которых нет дела, но в которых всё течет гораздо красочнее, чем в своём скромно-убогом существовании.

Что бы не захотели сделать лучше и добрее, обязательно найдется славная доблестная парочка одноклеточных, которым из-за собственного страха скучно просто быть там, где они каждый измученный негативом день. Внутренности вылазят уже наружу, но даже больницы не дают временное облегчение – и после смерти или перехода в иное состояние что-то меняет для возврата в следующее.

Но так как большинство живут сегодняшним днем, утверждая, что заботятся о благе всего живого, ничего не меняется. И только через дикий дискомфорт, называемый земными, боль или страдания одноклеточные начинают делится. А с пониманием, что жизнь все-таки одна, приходит наслаждение и удовольствие, потому что ценится то, что даровано просто так, для деления и множения.

Эти мысли всё чаще приходили на ум, от них болела голова и немели ноги. Боль негодовала и ничего не могло снять её ни массаж, ни мысли, ни их отсутствие. Палатка была ненавистна, всё хотелось разодрать на куски и не вспоминать прошлое. Но оно дико билось в груди бешенным ритмом и жутким воем впивался в горло.

Сколько ей здесь еще? Кто-то мог ей ответить разве? Нечеловеческих страданий, как некоторые пленники, она не испытывала, но тошнотворная отдаленность и гнилое, насквозь пропахшее пьяным угаром и пошлыми языками, навсегда застыло в глазах каждого здесь. И совсем не важно – в каком тут статусе кто находится!

Здесь нет скромных, нет глупых, нет добрых… и, судя по всему, никогда не было… и не будет! Сколько это гнилье будет здесь жить, пить, есть, дышать, испражняться? Сколько будет мучить тех, кто не там и не в то время? Сколько будет насмехаться над душами орущих от истязаний и опускающихся от того, что все-таки сломили? Сколько еще будет продолжаться эта пародия на войну? Кто с кем воюет? Для чего? Кто остановит?