Олег Механик - Осколок белого бумеранга

– Иваныч, он оклемался, – сказало лицо кому-то хриплым басом.

– Ну чё теперь делать, придётся так, – Отвечал другой более высокий голос. – Он весь промедолом обколот, его сейчас ничего не возьмёт.

– Ну держись браток, – сказала огромная голова и нависла надо мной крепко ухватив за плечи.

Я услышал звук электрического мотора. Такой звук издаёт дрель, включенная на самых высоких оборотах. Резкая, дикая, непереносимая боль вместе с металлической вибрацией заставила меня изогнуться дугой. Я орал и пытался вырваться из цепких рук огромного санитара, но тот навалился на меня, всем телом придавив к столу. Эта изощрённая пытка продолжалась вечность, и ей не видно было конца. Мат вместе со слюнями вырывался из моей сорванной гортани, а огромный санитар материл меня в ответ. Самое страшное во всём этом, что я не терял сознание. Я не мог провалиться, не мог найти дверь, в которую вошёл, чтобы выскочить через неё наружу. Мне нужен был спасительный чан с тёплым молоком, но я никак не мог до него добраться.

Мне кажется, что я выключился только тогда, когда просто не осталось сил кричать и бороться. На этот раз это было впадение в долгое чёрное беспамятство, из которого я возвращался лишь частично в моменты, когда меня куда то везли, перекладывали, меняли повязки. Тогда я словно смотрел на себя со стороны. Наверное, моя душа тогда частично покинула тело. Она, видимо, готова была выпорхнуть наружу, но за что-то там зацепилась.

Я стал приходить в себя уже в серой палате военного госпиталя, куда меня привезли после реанимации. Возвращение в реальность было ничем не легче уже перенесенного кошмара, потому что мне пришлось осознать, что я молодой инвалид; осознать, что мне больше никогда не стать полноценным, никогда не вернуться к прошлой жизни, никогда не быть счастливым.

Меня ужасно мучили фантомные боли. Мои ноги, которых уже не было, всё же продолжали болеть. Я стонал круглые сутки, не давая уснуть соседям по палате.

Ночами я бредил, мне снилось, что я в лунном свете хожу по ночному городу. Гуляю по родному двору на двух своих ногах. Мешала ходить только тупая боль и хлюпанье в сапогах. Когда я смотрел вниз на свои ноги, почему то обутые в кирзовые сапоги, я видел, что при каждом шаге через верх голенищ хлещет кровь.

Следователь особист, который навестил меня один раз, чтобы подписать нехитрый протокол рассказал, что я нарвался на противопехотную мину с пружинным механизмом, которая при нажатии на неё выпрыгивает вверх на полметра. Такие мины ещё с Афгана прозвали «Лягухами».

Больше всего этого следователя поразил один факт, которым он поделился со мной. Во – первых, место для закладки мины было довольно странным. Заросшая, никуда не ведущая тропинка в горах использовалась, скорее всего, раньше местными жителями, которые ходили по ней в лес, для заготовки дров. В простонародье такие тропы назывались «козьими». Следователь, а так же все его коллеги недоумевали, кому и зачем понадобилось закладывать мину в таком месте. Второй недоступный обычному сознанию факт заключался в том, что после случая со мной на место прислали целый взвод сапёров, который прочесал не только эту тропу, а весь пригорок и окрестности поста в периметре двух километров.

– Как ты думаешь, сколько мин там ещё было обнаружено? – спросил он меня, с видом учителя, задающего школьнику интересную задачку.

– Не могу знать! – отвечал я по армейской привычке, косясь на его капитанские погоны.

– Ни од – ной! – произнёс он по слогам и выдержал театральную паузу, глядя на меня в упор маленькими серыми глазками. Я не совсем понимал смысла его слов, которые он произнёс с видом выносимого приговора, поэтому пожал плечами.

– Как ты умудрился наткнуться на мину, установленную хрен знает кем, хрен знает, в каком месте?

– Наверное, это была моя мина, – почему то ответил я, горько улыбнувшись. Только спустя много лет, я понял смысл слов, сказанных мной следователю, а тогда сам удивлялся этой фразе, внезапно вылетевшей из моего рта. Удивился и следователь, который недоумённо пожал плечами.

Странно, но в этом мрачном заведении с его серыми стенами, хмурым персоналом и спёртым воздухом, постоянно балансируя на грани жизни и смерти из-за загноения ран и прицепившейся в довесок ко всему пневмонии, я в первый раз поймал то состояние, в котором жил последние два года.

Это ощущение внутреннего подъёма, восторга независимо от мрачных обстоятельств. Ощущение того, что каждый твой день может быть последним, ощущение интереса и любви ко всему, что тебя окружает. Когда боли меня отпускали, я много улыбался, смотрел в окно, (прямо как сейчас), шутил с соседями по палате.

– А ты молодец, не сдаёшься, уважаю! – сказал мне как-то казах с овальным лицом по имени Нариман. Ему прострелил колено сослуживец, уставший терпеть его издевательства. Теперь Нариман ждал, когда его комиссуют, и он вернётся на Родину героем. Мы все должны были вернуться героями, и некоторые даже искренно уверовали в это.

Я не понимал причину восхищения мной этого казаха. В тот момент мне казалось, что всё очевидно и просто, и я не мог понять, как может быть по-другому. Когда тебе больно ты кричишь, плачешь, когда боли нет, ты улыбаешься. Я ни с кем не воюю, чтобы сдаваться; я просто живу.

Но по мере того, как мои раны затягивались и крепчало здоровье, это чувство начинало пропадать и к моменту моей выписки сошло на нет. Его сменила, депрессия, апатия и злость. Злость на себя, что оказался таким неудачником; злость на окружающих за то, что они здоровы и полноценны; злость на весь этот враждебный мир, который так неумело пытался от меня избавиться.

В начале ноября, с первыми заморозками я вернулся домой. Меня доставили как посылку. Сопровождающий меня молодой лейтенантик весело отрапортовал родителям, что груз доставлен в целости и сохранности, и намекнул, что в честь возвращения героя можно закатить небольшую пирушку. Растрогавшийся отец, который не мог сдержать слёз при виде меня, пригласил лейтенанта к столу.

Мать долго растерянно стояла в коридоре, прежде чем подойти ко мне. Сначала она обнимала меня осторожно, словно кого-то чужого, но потом всё-таки зарыдала и прижалась к моему худенькому телу, восседавшему в дешёвой коляске, которая явилась последним подарком, привезённым мной из армии.

Я позвонил двум закадычным друзьям Жеке и Максу и пригласил их на торжество. Застолье больше напоминало поминки: мать постоянно рыдала, глаза отца тоже блестели под линзами очков; Жека и Макс молча пили и пялились на меня, словно видели в первый раз.

Напившийся лейтенант ещё больше нагнетал обстановку, рассказывая страшные кровавые истории, которых он наслушался и насмотрелся в госпитале, к которому был приписан. Смачно закусывая водку солёными груздями и жареной картошкой, он рассказывал про пулевые ранения, ампутации, загноения, газовую гангрену, перитонит. Все его истории описывали длительные мучения пациента, и имели один конец.