Валерий Поволяев - Ночной нарушитель (сборник)

Никто никогда не подумает, что миллионер может ездить на пропахшем мазутом, резиной сырых сапог, грибами и удобрениями рабочем поезде, на котором ездят только пенсионеры – ездят за город, чтобы из окошка дачного туалета полюбоваться грядкой молодых пупырчатых огурцов, выращенных собственными руками, да еще крикливые грибники, охочие до бесплатных даров леса, еще, может быть, сборщики папоротника-орляка, и все.

Если уж пускаться в бега, то на рабочих поездах.

На следующий день, утром, к Ли пришел Пирацетам.

– Ну как, кореец, деньги собираешь? – спросил он, улыбнувшись и показав свои темные, порченные неведомой хворью зубы.

– Собираю, – хмуро ответил Удачливый Ли.

– Смотри, процесс не затягивай. Шеф этого дела очень не любит. – Пирацетам выразительно пошевелил в воздухе пальцами, будто спрут щупальцами, вновь обнажил темные зубы и выразительно сплюнул на пол.

Пирацетам осуществлял так называемое психологическое давление: Удачливого Ли хотели запугать. Ли это понял… Хоть и хотел он, чтобы лицо у него оставалось невозмутимым, каменным, но сейчас это ему не удалось – уголки рта задрожали, задергались суматошно, обиженно. Хорошо, Пирацетам этого не заметил. Ли поспешно отвернулся в сторону.

– Не затяну, не боись, – сказал он. – Я свое слово сдержу.

Пирацетам неожиданно потеплел лицом.

– А ты молоток, кореец, – заявил он. – Люблю таких людей.

– Чего-о? – тихим голосом спросил Ли.

– Форс держишь, носа не опускаешь… Молоток, говорю! – Пирцетам обрезал улыбку, «выключил тепло», лицо у него сделалось узким, хищным, он что-то прохрюкал на прощание и вышел из комнаты.

1 января. Участок заставы № 12. 00 час. 12 мин.

Сзади послышался лай собаки – собака залаяла жалобно, слабо, виновато, словно бы извинялась перед человеком за то, что не могла помочь. С недалекого хребта принесся порыв ветра, приподнял снег, лежавший на дороге, сгреб его в тугой холодный сугроб и накрыл людей. Коряков на мгновение остановился, присел, словно бы хотел кого-то засечь на темном фоне неба, но никого не увидел, пружинисто распрямился.

Все тело его, весь он сам, каждая мышца, каждая клеточка мозга, каждая жилка и нерв были нацелены на одно – на поиск. На поиск того человека, который нарушил границу. И ничто иное, никакие другие дела для Корякова сейчас не существовали. Их просто не было, они исчезли – и Коряков и Лебеденко вырубили их из себя.

– Петя, приглядывай за спиной, за тылом, за инженерной полосой, – предупредил лейтенант напарника, – а я буду прощупывать низ, берег реки. Этот гад не должен уйти далеко. Снег не даст ему далеко уйти… Слишком много снега.

Прошли метров десять и остановились вновь. С небес, из черного невидимого прорана принесся хрипучий ветер, шлепнулся на землю так, что она дрогнула, срезал с сугробов отвердевшие стеклистые макушки, вывернул наружу хрустящую холодную мякоть. Сделалось холодно. Очень холодно.

Лебеденко хрупнул ногами – снег у него под подошвами оказался голосистым, как под «шишигой», и лейтенант, поморщившись, поднял руку:

– Тихо!

Лебеденко похлопал глазами, вытянул шею.

– Ну? – спросил он шепотом. – Есть что-нибудь, товарищ лейтенант?

– Тихо! – вновь шикнул на него Коряков.

Хрипел ветер, в небе, над самыми головами людей, что-то гулко хлопало, будто с невидимой крыши снесло лист железа, он повис на одном гвозде и теперь пытался сорваться и улететь на землю. Гвоздь оказался упрямым, лист железа держал прочно, металл бесполезно, хотя и гневно, погромыхивал, рвался, устремляясь к надежной тверди, хлопал свободным краем, но ничего поделать не мог.

– Слышите, товарищ лейтенант? – Лебеденко вновь нетерпеливо захрумкал снегом.

– Тихо! – лейтенант поморщился. – Ты чего, Петро, своего слуха не имеешь?

– Имею, только он не такой острый, как у вас.

– Петро, не зарывайся. Я очень не люблю подхалимажа.

– А я и не подхалимничаю. Напрасно вы, товарищ лейтенант… – в голосе контратника не было ни заискивания, ни веселья, ни уныния, никакой игривости, с которой солдаты часто уходят на задания, ни нервности – ничего, в общем, не было, – ровный голос, в котором даже досада отсутствовала. А досада должна быть. Ведь Новый-то год, сам праздник, сорван.

Ни одного постороннего звука в пространстве не было – только хрип ветра, переворачивающего тяжелые пласты снега, скрип ледяной крошки под ногами, тявканье каких-то зверюшек у излучины реки – может быть, даже собак, прибежавших сюда из китайского города, либо лисиц, выгнанных голодом из нор, – все остальное исчезло. Напряженное лицо лейтенанта приняло недоуменное выражение.

– Пропал, – проговорил он удивленно, – будто сквозь землю провалился. Куда же он подевался? Я же слышал его… слышал!

– Может, почудилось?

– Почудиться девочке мальчик может, Лебеденко, а тут – дело совсем иное, серьезное.

– Понял, товарищ лейтенант!

– За мной!

– Есть «за мной!» – автоматически повторил Лебеденко, кашлянул в кулак – вышло, как ему показалось, очень остроумно.

Коряков бежал и отмечал все мелочи, которые темнота позволяла ему засечь – перевернутую горбушку снега, выломанную ветром из недалекого сугроба, выдавлину в разровненной, хорошо обработанной контрольно-следовой полосе (на заставе имелся небольшой старый тракторишко, который с прикрепленным «профилем» – тяжелой железной платформой, – утюжил эту полосу каждый день, иногда даже по нескольку раз в день), камышовую ветку, которой совсем недавно тут явно не было, каждой такой детали находил объяснение и, не останавливаясь, бежал дальше: все это было вторичное, третичное, не главное, главное было найти след нарушителя и сделать это как можно скорее.

Принесшийся ветер хлестнул лейтенанта жесткой крошкой по лицу, запечатал рот, вышиб из глаз сеево электрических брызг. Коряков на бегу помотал головой, но преследования не прекратил, наоборот – прибавил ход.

1 января. Контрольно-следовая полоса. 00 час. 15 мин.

Когда-то на их заставе трепал нервы разным белокитайцам, японцам, родным соотечественникам, удравшим за рубеж, легендарный Карацупа. Вот это был следопыт! Милостью Божьей следопыт.

Когда его призвали учиться в пограничную школу, то Карацупа к началу занятий опоздал, и ему не досталось ни коня, ни собаки… Хоть домой возвращайся. Насчет коня Карацупа решил так: он – не барин, в конце концов может и на своих двоих побегать, а конь пусть отдохнет, – придет время и ему какого-нибудь полухромого одера дадут, а вот насчет собаки…

Тут Карацупа поступил просто: нашел немощного слепого щенка и решил его выходить – сделать так, чтобы и глазенки у него прорезались, и слабые кривые лапки выпрямились… И выходил его – щенок обрел и зрение, и редкостное чутье, и бегуном стал таким, что за ним невозможно было угнаться даже на коне.