Эмилио Сальгари - Капитан Темпеста (сборник)

Капитан Темпеста, Эль-Кадур и Перпиньяно быстро взошли на парапет бастиона, между тем как крепостные часовые затрубили тревогу, после чего стены мгновенно стали покрываться толпами воинов, выбегавших с оружием в руках из казематов, где они до этого времени спокойно спали.

– Должно быть, готовятся к решительному приступу, – заметил капитан Темпеста.

– Нет, падрон, – спокойным голосом возразил араб. – Это вспыхнуло возмущение, подготавливавшееся уже с утра.

– Вот как! Против кого же?

– Против великого визиря.

– По какому же поводу? – спросил Перпиньяно.

– Его хотят заставить приняться как следует за осаду крепости. Уж целая неделя, как войско ничего не делает, вот оно и выражает свое неудовольствие.

– А не слыхал ты, почему было такое бездействие, удивлявшее и нас всех? Уж не замешалась ли здесь у великого визиря любовь? В этих случаях пылкие турки часто совсем теряют голову.

– Да и не только турки, – заметил многозначительно араб. – Вы угадали, синьор: действительно, любовь убаюкала воинственное сердце великого визиря.

– К кому же это? – полюбопытствовал даже сдержанный капитан Темпеста.

– К одной молоденькой христианке с этого острова, падрон, – отвечал Эль-Кадур. – Ради нее он и прекратил на столько времени военные действия против вас.

– Наверное, эта девушка или женщина очень хороша? – спросил лейтенант.

– Да, писаная красавица. Эта девушка – дочь одного из здешних синьоров, недавно убитого при взятии Никосии. Она попала в плен в один, кажется, день с синьором Ле-Гюсьером. Я бы не желал теперь быть на ее месте, потому что все войско требует ее смерти, видя в ней препятствие к продолжению военных действий.

– И ты думаешь, великий визирь уступит требованию своих воинов? – спросил капитан Темпеста.

– Думаю, что ему ничего больше не остается делать, падрон.

– Бедная девушка! – тоном сострадания произнес капитан Темпеста. – Неужели ее убьют?

– Наверное, – сказал араб. – А после этого вы должны ожидать самого ожесточенного нападения на крепость. Войску надоела эта долгая осада, оно теперь нахлынет на Фамагусту, как взбаламученное море во время бури, и все уничтожит на своем пути.

– Мы готовы принять господ турок, как они заслуживают, – гордо сказал капитан Темпеста. – Наши шпаги и кирасы еще крепки, а сердца не знают боязни.

Араб грустно покачал головой и глухо проговорил:

– Их слишком много, падрон.

– Ну, что ж такое! Зато мы за стенами крепости, и они, во всяком случае не нападут на нас врасплох.

– Об этом уж позабочусь я: сумею вовремя вас предупредить… Прикажешь мне вернуться туда, падрон?

Капитан Темпеста не ответил, очевидно, не расслышав этого вопроса. Облокотившись на парапет, он вслушивался в страшный рев турецкого войска и беспокойным взором следил за движениями факелов, точно производивших дикую пляску перед шатром великого визиря. Временами можно было различить отдельные крики, выделявшиеся из бури голосов, вроде, например, следующих:

– Смерть этой негодной рабыне!.. Мы требуем ее головы! …Уничтожить колдунью, опутавшую великого визиря! …Выдать ее нам!

Трубы, бубны и треск ружейных выстрелов не в силах были покрыть рева многотысячных орд. Казалось, мусульманский лагерь весь находился во власти неисчислимых легионов диких зверей, нахлынувших из африканских и азиатских пустынь.

– Так мне вернуться туда, падрон? – снова спросил араб.

Капитан Темпеста вздрогнул, точно пробудившись ото сна, и поспешил ответить:

– Да, да, ступай, мой добрый Эль-Кадур. Уходи, пока еще нет опасности, и не забудь, что я не успокоюсь до тех пор, пока ты не принесешь мне добрых вестей. Главное – узнай, где находится синьор Ле-Гюсьер. В нем все мое счастье.

По лицу араба пробежало облако невыразимой грусти, но он, как всегда, овладел своими чувствами и покорно сказал:

– Сделаю все, что только буду в силах, падрон, лишь бы на твоих устах зацвела улыбка счастья и глаза твои были ясны по-прежнему.

Капитан Темпеста сделал своему лейтенанту знак остаться на месте, а сам отошел с арабом в угол бастиона и сказал:

– Эль-Кадур, правда, что капитан Лащинский остался жив?

– Да, падрон, он не только жив, но скоро выздоровеет и надеется…

– Наблюдай за ним, пожалуйста.

– Хорошо. Но почему ты так интересуешься этим проходимцем, падрона? – осведомился араб, и в голосе его послышалась тревога.

– Я чувствую в нем своего смертельного врага.

– Да? За что же бы ему быть твоим врагом?

– Он догадался, что я не тот, за кого себя выдаю.

– Ага! значит, и он… любит тебя? – глухим голосом проговорил Эль-Кадур, трясясь от гнева.

– Раньше, может быть, и любил, но теперь он возненавидел меня за то, что не ему, а мне удалось победить Дамасского Льва.

– Синьор Ле-Гюсьер может любить тебя, падрона, но этот поляк… О, как я ненавижу его! – дрожащим голосом прошептал араб, яростно сжимая кулаки.

На некрасивом и грубом лице Эль-Кадура выражался такой гнев, что молодая девушка невольно отступила от араба назад, видя, какая страшная буря происходит в душе этого полудикаря.

– Не беспокойся, мой верный друг, – мягко сказала она ему, – моим мужем будет или Ле-Гюсьер или никто не сделается им. Только он один достоин моей любви.

Араб приложил руки к сердцу, точно желая унять его тревожное биение, понурил голову и закрыл лицо краем плаща.

– Прощай, падрона! – тихо проговорил он немного спустя. – Я буду наблюдать за этим человеком, в котором и сам чую врага твоего счастья. Я стану следить за ним, как следит лев за лакомой для него добычей. Когда прикажешь, твой верный раб убьет его.

С этими словами Эль-Кадур вскочил на край стены и быстро стал спускаться вниз. Через несколько минут он скрылся в темноте.

Молодая герцогиня долго еще простояла на парапете, с беспокойством следя за исчезавшей во мраке тенью своего преданного слуги.

– Как должно страдать его бедное сердце! – прошептала она про себя. – Несчастный Эль-Кадур! Для тебя, пожалуй, было бы лучше, если бы ты остался у своего прежнего господина, несмотря на всю его жестокость.

Между тем Перпиньяно наблюдал за тем, что происходит в турецком стане.

– Как будто там успокаиваются, – вслух рассуждал он сам с собой. – Должно быть, бедную христианку уже убили. Эти звери на все способны, когда придут в ярость. Они никого не щадят: ни женщин, ни детей, даже собственных.

– Да, – со вздохом подумала герцогиня, услыхавшая слова своего лейтенанта, – наверное, не пощадили и моего Ле-Гюсьера.

Действительно, в лагере турок вдруг все затихло. Не было больше слышно ни звуков труб, ни грохота барабанов, прекратилась и стрельба. Даже гул голосов стал постепенно затихать по мере того как снова разбегались во все стороны тысячи факелов, пылающие языки которых прорезали ночной мрак прихотливыми извивами огненных линий.