Роберт Сервис - Полярные аргонавты

Вот другой день, описание которого взято из моего дневника:

«Встали в 4.30 утра и начали подниматься вверх с грузом. Путь завалило снегом, и мы ужасно измучились, расчищая его. Груз переворачивался бесконечное число раз. Достигли вершины в 3 часа. Вол утомился, пытался улечься на землю через каждые несколько шагов. Жестокий мороз, и нам с трудом удается уберечь ноги и руки от обморожения. Продолжаем продвигаться по направлению к Бальзам-Сити. Прибыли туда около 10 часов вечера. Одежда промерзла насквозь и затвердела от холода. Снег от семи до десяти футов глубиной. Леса нет поблизости на расстоянии четверти мили, да и далее только мелкое бальзамное дерево. Пришлось идти за дровами. С большим трудом удалось развести огонь. Было уже около полуночи, когда костер разгорелся и сварился ужин. 18 часов в пути без настоящей пищи. О как тяжела дорога в Клондайк».

И все же я думаю, что по сравнению с другими мы преодолевали путь сравнительно хорошо. С каждым днем, по мере того как дорога делалась все тяжелее, возрастали страдания и лишения, и для многих название Белого Перевала звучало как похоронный звон надежде. Я видел, как бледнели их лица, когда они смотрели вверх на белую громаду. Я видел, как они подтягивали ремни своих узлов, стискивали зубы и начинали карабкаться. Видел, как напрягался каждый мускул, когда они ползли вверх, как углублялись жесткие складки вокруг их ртов, а глаза наполнялись беспросветным страданием и отчаянием. Я видел, как они задыхались на каждом шагу, измученные усталостью, спотыкаясь и шатаясь под тяжелыми ношами. Это были слабейшие, которые рано или поздно отказывались от борьбы.

Но были и сильные, безжалостные, которые бросили человечность дома, которые стегали своих надрывающихся, изнуренных вьючных животных, пока они не падали и тогда с проклятьем бросали их на произвол судьбы.

Высоко, высоко над нами чудовищные горы уходили в облака, так что трудно было отличить гору от облака. Это были гигантские вершины, вздымавшиеся к звездам, туда, где вскармливаются вьюги, где зарождаются бурные ветры, величавые грозные родичи бури и грома. Я ощущал их беспредельное величие. Казалось, будто кто-то нагромоздил вершину на вершину, как мешки с мукой. Джим говаривал иногда: «Скажи-ка, не свернем ли мы себе шею, глазея на эти горы?» Как похожа на муравьев была черная Армия, карабкающаяся по обледеневшему ущелью, цепляющаяся за его скользкую поверхность в слепящем вихре снега и дождя. Люди срывались с его краев, не вызывая ни в ком ни жалости, ни беспокойства. Пробел замыкался, не заботясь о тех, кто падал, и движение продолжалось. Великая Армия карабкалась на вершину и переваливала через нее. Далеко позади можно было видеть их: сотни, тысячи, бесчисленное множество, все с именем Клондайка на устах и жаждой обладания золотом в сердцах. Это был Великий Поход.

«Клондайк или гибель!» – был пароль. Он не сходил с уст этих бородатых мужчин.

«Клондайк или гибель!» Сильный человек с бесконечным терпением ставил на полозья свои перевернувшиеся санки и проталкивал их через сугробы снега в лицо слепящей вьюге. «Клондайк или гибель!» Усталый, измученный дорогой путник поднимался из ямы, в которую свалился, и, окоченевший, истерзанный болью, упорно стиснув зубы, тащился еще несколько шагов. «Клондайк или гибель!» Фанатик, обезумевший от жажды золота, проявлял безрассудную выносливость, пока природа не возмутилась и его не унесли, бредящего и вопящего, умирать.

– Это товарищ Джо, – сказал кто-то, когда навьюченная лошадь спускалась вниз по тропинке с привязанным к ней мертвым окоченевшим телом.

– Джо был такой весельчак! Вечно шутил или поддразнивал кого-нибудь. И вот Джо.

Двое усталых, убитых горем людей спускались с салазками нам навстречу.

К салазкам был привязан человек. У него был сильный жар. Он бредил и метался. Его товарищи, сами полупомешанные от страданий, не обращая внимания, продолжали спускаться. Я узнал банковского клерка и профессора и окликнул их. Их глаза устремились на меня из черных впадин, не узнавая, и я увидел, насколько изнурены были их лица.

– Спинно-мозговой менингит, – сказали они кратко.

Они везли его вниз в госпиталь. Я всмотрелся и узнал в этой маске ужаса и агонии знакомое лицо резчика.

Он уставился на меня диким горящим взглядом:

– Я богат! – закричал он. – Богат. Я нашел его – золото, миллионами, миллионами. Теперь я возвращаюсь обратно, чтобы проживать его. Конец холоду, страданиям и бедности, я возвращаюсь туда, чтобы жить, чтобы жить!

Бедный Глобсток. Он умер там. Его похоронили в безымянной могиле. Мне думается, что старушка-мать до сих пор ждет его назад. Он был ее единственным утешением, единственным существом, ради которого она жила, добрый, ласковый сын, человек, полный святой простоты и милосердия. Теперь он покоится под сенью этих суровых гор в безвестной могиле. Золотой Путь потребовал свою дань.

Это было в Бальзам-Сити. Дела шли плохо. Маркс и Бульгамер создали товарищество с Полукровкой, профессором и банковским клерком, и на двух последних это соглашение сказывалось печальным образом. Причиной всему был Маркс. В лучшие времена он был сварливым и придирчивым брюзгой, а в пути, который мог бы испортить характер ангелу, его желчный нрав превратился для всех в бельмо на глазу. Он непрерывно рычал и в короткое время заставил двух слабейших лизать свои следы. Он любил рассказывать о тех, которые пытались противиться ему, и все же «сковырнулись», о метких выстрелах и смертельных ножевых ударах, в которых он проявил хладнокровную жестокость. Профессор и банковский клерк были люди мирные и очень впечатлительные, поэтому они исполнились благоговейного страха и готовы были даже стать на голову по его приказанию. На метиса, однако, его россказни не действовали. В то время как те двое дрожали, когда он хмурился, и предугадывали каждое его движение, человек индейской крови не обращал на него внимания, и лицо его ничего не выражало. Этим он заслужил сильную неприязнь Маркса. Дела шли все хуже и хуже. Придирчивость Маркса становилась день ото дня невыносимой. Он обращался с остальными, как с низшей расой и при каждом удобном случае старался завязать ссору с метисом. Но последний, прикрываясь своей индейской флегмой, только тупо взирал на него. Маркс принял это за трусость, и у него вошло в привычку обзывать метиса скверными словами, в особенности такими, которые бросали тень на доброе имя его матери. Метис по-прежнему не обращал на это внимания, но в его обращении появилась пренебрежительность, которая уязвляла сильнее слов. Таково было положение дел, когда мы с Блудным Сыном посетили их однажды вечером. Маркс пьянствовал весь день и превратил жизнь остальных в маленький ад. Когда мы пришли, он был уже вполне созревшим для ссоры. Блудный Сын предложил игру в покер, и они вчетвером: он сам, Маркс, Бульгамер и метис уселись за карты. Сначала они установили предел для ставки в десять центов, скоро лимит вырос до двадцати пяти. Но спустя некоторое время никакого предела, кроме крыши, уже не существовало. Бутылка переходила от одного к другому, и несколько крупных котлов были уже разыграны. Бульгамер и Блудный Сын были близки к банкротству, Маркс сильно проигрывал, тогда как метис неизменно увеличивал свою кучу фишек. По прихоти судьбы два человека, казалось, беспрерывно стирали один другого в порошок. С каждым разом они все сильней возбуждали друг друга, пока, наконец, Маркс не объявлял игру, но при этом всегда лучшая карта оказывалась у его противника. Это могло довести до отчаяния, свести с ума, особенно когда Маркс несколько раз сам открывал игру впустую. Казалось, будто сам дух невезения вселился в него, и по мере того, как игра затягивалась, Маркс все более багровел и раздражался. Он бранился вслух. У него всякий раз были хорошие карты, но противник неизменно ухитрялся обыграть его. Он готов был лопнуть от злости и держал себя вызывающе. Метис предложил выйти из игры, но Маркс не захотел слышать об этом.