Павел Багряк - Оборотень

— Скорее к роли дьявола.

— Вы шутите?

— Зачем? Но скажите, профессор, какие вы можете дать гарантии, что меня не ждет судьба Лео Лансэре, если я покажусь вам «щепетильным»?

— Я ждал этого вопроса и, честно говоря, не понимал, почему вы с ним медлите. А какие гарантии можете дать вы, комиссар?

— Аппаратура в ваших руках, профессор, она спрятана вами и, вероятно, не в том доме, где вы живете, и даже не в вашей лаборатории.

— Разумеется.

— Вот вам и гарантия вашей безопасности. А моей?

— Вам придется, комиссар, поверить мне на слово.

— Этого мало, — твердо сказал Гард.

— Вы торгуетесь, что говорит об искренности ваших слов.

— До искренности еще далеко, профессор, — сказал Гард. — Если вы хотите, чтобы я был до конца искренен, поднимите руки.

— Что?!

— Руки! — крикнул Гард, мгновенно вскинув пистолет на уровень груди профессора Грейчера.

Профессор медленно поднял руки, с удивлением и ненавистью глядя в глаза комиссару. Гард вышел из-за стола, приблизился к Грейчеру и профессиональным движением стал ощупывать его тело.

— В левом боковом кармане, — прохрипел Грейчер.

Из левого бокового кармана Гард извлек большие серебряные часы, напоминающие по форме луковицу.

— Не открывайте их! — предупредил профессор. — Они срабатывают немедленно!

Когда они вновь успокоились, рассевшись по своим местам, Грейчер утомленно произнес:

— Вы удивительный человек, комиссар, вы догадались даже об этом…

— А вы полагали, что я всерьез думаю, будто аппаратура занимает целую комнату?

— Увы! — признался Грейчер. — Что вы теперь со мной сделаете?

Вместо ответа Гард нажал кнопку. В кабинет вошел Таратура.

— В камеру три.

Профессор встал.

— Простите, комиссар, — сказал он упавшим голосом, — но отплатите мне за откровенность откровенностью: каким образом вы пришли к пониманию парноубийства?

— Вы правы, Грейчер, теперь и я могу быть с вами вполне искренен, — улыбаясь, ответил Гард, держа серебряные часы за цепочку и крутя их вокруг пальца. — Но похвастать мне нечем. Я мог бы поблагодарить за открытие элементарную логику… Но это уже не ваша забота.

Грейчер повернулся и пошел из кабинета прочь. В дверях он остановился, посмотрел на Гарда и странно спокойно произнес:

— И все же вы глупец, Гард!

Таратура и комиссар весело рассмеялись.

— Благодарю вас, профессор, вы чрезвычайно любезны! — успел крикнуть Гард.

У Гарда было отличное настроение. Он прошелся по кабинету легкой, почти танцующей походкой и подошел к окну. Все было прекрасно — все, все, все! Начинался день. Тихий, солнечный день. Двор полицейского управления то и дело пересекали какие-то люди, на секунду задерживаясь рядом с дежурным. За решетчатой оградой стояли автомашины, среди которых обращал ни себя внимание белый «мерседес». Когда Гард хотел было вернуться к столу, он неожиданно увидел Таратуру, пересекающего двор. «Куда это он?» — подумал Гард и, высунувшись из Окна, крикнул:

— Таратура!

Помощник Гарда поднял голову, улыбнулся и весело помахал рукой. Все это он сделал на ходу, не останавливаясь, и что-то странное почудилось Гарду в походке Таратуры, или в его улыбке, или в его одежде, — комиссар не мог понять, в чем именно. Между тем Таратура подошел к дежурному, что-то сказал ему и вышел за пределы двора. Через секунду он уже сидел в белом «мерседесе». Гард оторопело смотрел на своего помощника, и вдруг его как током ударило: Таратура был не в своей одежде! Мощное тело инспектора обтягивал узенький костюм, ноги сжимали явно чужие туфли, изменяющие походку, а галстук неимоверно стягивал горло, оттого-то все выражение лица Таратуры, несмотря на улыбку, показалось Гарду каким-то задушенным, не своим…

О Боже, да это же костюм профессора Грейчера!

Ничего не понимая. Гард бросился к столу и быстрым движением выдвинул средний ящик. Наверху, на папке, лежали серебряные часы. Схватив их, комиссар открыл крышку. Футляр был пуст!

Небольшая тюрьма «для местного пользования», как называл ее комиссар Гард, размещалась в полуподвале полицейского управления и вызывала бесконечные споры на всех архитектурных конгрессах. Одни считали ее гениальным произведением утилитарного зодчества, другие обвиняли ее автора в примитивизме. Среди заключенных тоже не было единого мнения. Те из них, которые предпочитали одиночество и попадали в камеру, чтобы поразмыслить о прошлом и будущем, выражали недовольство тюремной архитектурой. Зато воры, грабители и убийцы, привыкшие к веселому обществу и боящиеся остаться наедине с собой, лишь в превосходных степенях оценивали тюрьму: время здесь шло для них незаметно и весело.

А дело было в том, что архитектор, создавший столь уникальный полуподвал, был ярым поборником социальной справедливости. Он считал, что если уж человек попадает в это милое заведение, то он должен покинуть его лишь после полного торжества справедливости. Преступник должен отсидеть свой срок день в день и ни в коем случае не сбежать на волю. И поэтому он спроектировал полуподвал наподобие средневекового собора, акустике которого мог позавидовать любой современный концертный зал. Каждый шорох в каждой из ста пятидесяти четырех камер усиливался настолько, что два надзирателя, находящихся в дежурной комнате, могли отчетливо представить себе, что в данный момент делает любой из ста пятидесяти четырех заключенных. Вот один насвистывает песенку, другой справляет нужду, третий почему-либо мычит или естественным образом кашляет, четвертый сочиняет стихи, а пятый пилит решетку. Когда однажды все заключенные, сговорившись на прогулке, устроили шум во всех камерах одновременно, им все равно не удалось сбить с толку надзирателей, поскольку в том-то и заключалась гениальность зодчего, что он ухитрился все шумы точно рассортировать по происхождению.

Во всяком случае, давно уже в полицейских и уголовных кругах ходил анекдот о том, что знаменитая 154-я симфония Гомериса для барабана с оркестром, названная «Свет и тени», написана под впечатлением тех трех суток, что композитор провел в стенах потрясающей тюрьмы, когда его по ошибке приняли за руководителя банды «Минувшее счастье».

В тот момент, когда Гард, выскочив из кабинета, бросился в полуподвал, по узкому тюремному коридору ему навстречу несся хохот. Чутким ухом Гард уловил, что смеются оба дежурных надзирателя, стоя у камеры номер 3.

Надзиратели наслаждались веселым и забавным зрелищем. Только что водворенный в третью камеру профессор Грейчер вызвал их из дежурного помещения криками: «Вы что, олухи, с ума посходили?!» — и теперь утверждал, ни капельки не смущаясь, что он — инспектор полиции Таратура!