Виктор Болдырев - Гибель синего орла. Приключенческая повесть

— Самородок мне подарил Чандара, когда впервые явился на факторию. Дедушке он подарил шкуру черного медведя…

— Опять Синий хребет!

Долго рассматриваем с Марией золотую улитку. Неужели в Синем хребте скрываются никому не известные россыпи золота?

Дружба с Марией явилась сама собой. Незримыми узами соединила нас глубокая близость мыслей и устремлений. Еще недавно совсем чужие, мы стали близкими, как два друга, испытанные в одной беде.

Может быть, нашей быстрой дружбе помогло и одиночество. Ведь у девушки на далекой таежной фактории не было ни подруг, ни товарищей, и она жила одна.

Прощаясь, Мария в последнюю минуту сказала, что больше всего на свете нужно ценить дружбу, уметь делить и горе и радость, быть как одна душа. Я долго держал теплую руку в ладонях, и она не отнимала ее.

А теперь грустно и пусто вокруг. В лунном тумане стынет белая равнина Западной тундры. Холодно мерцают звезды во мраке полярной ночи, и полнеба охватывает светящееся туманное кольцо. Луна в центре огромного небесного венца, и кажется, что смотришь в жерло космической пушки, направленной на близкую планету.

Люди у бивуачного костра затерялись пылинками на дне сияющего стального колодца. Михаил указывает трубкой на венец в небе.

— Большая пурга будет. — В морозном воздухе голос каюра звучит странно и глухо.

В дальнем пути с Омолога нам везло — погода стояла ясная, морозная, в мягких снегах тайги собаки легко тянули тяжелую нарту по старому следу Михаила. Сегодня, в серые сумерки короткого полярного дня, мы оставили позади границу леса и теперь устроили последний привал на снежном панцире Западной тундры, у заструга, обточенного ветрами.

Вязанку дров Михаил прихватил у границы леса. Костер в зимней тундре не греет, спина под меховой кухлянкой мерзнет, коченеют ноги в двойных торбасах, и дрожь пробирает все тело. Отогреваю у огня пальцы и снова пишу дневник.

«…Булат по тебе скучает. Я часто говорю с ним, имя твое услышит и тихо-тихо скулит. Михаил у костра курит, чай в котелке бурлит, а вокруг равнина в лунном тумане спит».

Не замечая, пишу в рифму.

— Чего пишешь и пишешь? — спрашивает каюр, неторопливо выбивая трубочку, точенную из кости.

— Так себе, нечего делать.

— Чай пить надо. Ветер, однако, грянет.

Прячу дневник. Михаил снимает с огня чумазый котелок, разливает в походные кружки дымящийся на морозе чай. Глотаем обжигающий напиток, и тепло разливается по жилам. Хлеб в рюкзаке замерз, хоть руби топором, и мы с волчьим аппетитом уписываем с чаем вареную оленину. Сочная оленина быстро возвращает потерянные силы.

Свертываем лагерь и снова пускаемся в путь. В зимней тундре нам повсюду дорога. Свирепые северные ветры утрамбовывают снег в гладкий панцирь, сдувают сугробы, оставляя лишь голые лезвия застругов.

В Западной тундре заструги вытянуты с юга на север, вдоль потока господствующих ветров. Наши полозья пересекают снежные гребни под углом около 30° (таково направление на близкую усадьбу оленеводческого совхоза). Теперь и в пургу каюр не собьется с пути, пересекая под избранным углом эти ветровые стрелы.

Собаки, повизгивая, мчатся галопом. Булат скачет, прижав уши, вытянув волчий хвост, натягивая потяг в струну. Сейчас, в призрачном свете луны, упряжка колымских псов смахивает на волчью стаю, тропящую след добычи.

По гладкому насту сани скользят почти с быстротой пассажирского поезда. Ветер обжигает лицо. Вцепившись в обмерзший ремешок, затягиваю капюшон кухлянки и вдруг сквозь песцовую опушку вижу мерцающие алмазные блестки. Они вспыхивают и гаснут у горизонта снежной равнины.

— Неужели огни поселка?

Тревожно замирает сердце. Правильно ли я поступил, не выполнив распоряжения, оставив олений табун далеко на юге, в пустынных дебрях Омолонской тайги? Как примет директор наше самовольное решение?

Огни на горизонте разгораются ярче и ярче — это светят окнами домики центральной усадьбы совхоза на дальнем, высоком берегу Колымы. В поселке работает моторная электростанция, и электрические огни совхоза служат путникам тундры в полярную ночь надежным путеводным маяком.

Невольно вспоминаю дебри Омолона. Увижу ли я когда-нибудь электрические огни на диких плоскогорьях Синего хребта?

Колючий ветерок принимается дуть с севера. В лунном мареве дымит поземка, вьются, изгибаются живые снежные струи, скрывая полозья. Нарта словно плывет в серебряном океане.

Наконец собаки сбегают на речной лед, устремляются в лабиринт проток и, почуяв запах жилья, махом пролетают широкое снежное поле замерзшей Колымы. Обсыпанные снегом скалы остаются левее, собаки с визгом выносят нарту на высокий правый берег.

Мы очутились на широкой улице поселка, укатанной полозьями многих нарт. Бревенчатые дома гостеприимно светят окнами. Уже полночь, но спать в полярном поселке не ложились. Ярко горят широкие окна главного общежития совхоза. Там ждет меня уют и тепло комнаты, устланной коврами оленьих шкур.

— Домой поедешь?

— К черту дом, гони к директору!

Хочу разом покончить с неприятным делом и отсыпаться, отсыпаться за долгий путь.

— Однако, крепко ругать будет!.. — сокрушенно качает головой каюр и, свернув в проулок, гонит упряжку на дальний край поселка.

Бревенчатый домик директора на отлете, среди лиственничного редколесья; там тоже еще не спят. Подкатываем к утепленному тамбуру.

Ох, как трудно переступать порог!

Сбрасываю кухлянку в сенях, отряхиваю снег с путевых торбасов, толкаю дверь, обитую оленьими шкурами.

У чайного стола — Катя, жена директора. Она разливает в стаканы чай из шумящего самовара. Гладко причесанные русые волосы украшают миловидное лицо в редких крапинках веснушек, слегка вздернутый нос не портит лица, придает ему трогательную простоту.

— Ой, Вадим приехал!.. Иди же сюда, Алексей!..

В комнату стремительно входит невысокий стройный человек в белой сорочке, в галифе и хромовых сапогах. Покручивая ус, пристально смотрит в лицо блестящими темными глазами. Черные, слегка вьющиеся волосы спадают на смуглый лоб, исчерченный тонкими морщинами. Подтянутый, собранный, он удивительно похож на Чапаева.

Это директор оленеводческого совхоза. Характер у него вспыльчивый, необузданный. Устало прислоняюсь к притолоке. Вид у меня, вероятно, растерянный.

— Что-о? Табун распустил?!

Голос директора звенит, срывается, на худощавом лице перекатываются желваки, у жесткой линии губ топорщатся закрученные усы.

— Табун цел, на зимовку поставил, на Омолоне…

Недобрая усмешка обнажает белые, как кварц, зубы.

— На Омолоне? А мой приказ — белкам под хвост?!