Александр Крашенинников - Обряд

Клан — другие называли его орденом — существовал, как оказалось, уже около десяти лет. Вначале тайно, скрыто от всех, и был он, скорее, заурядной сектой. Но потом, по мере того, как разваливалась окружающая жизнь, стал крепнуть, расти. К приходу Дьякона он располагал уже порядочными средствами и влиянием и поддерживал своих членов, как только мог. Они же платили — обязаны были платить — верной службой, отступник наказывался жестоко. Клан, казалось, не имел внятных целей, по человек, рассказавший Дьякону о нем, все восклицал: «Эго те, кто посмел! Это те, кто посмел!» Те, кто посмел, будут вершить жизнь и встанут над теми, кто не смеет. Это и не скрывалось.

Жизнь у Дьякона (в миру Анатолия) была путаная, нескладная. Родитель, сколько Дьякон помнил, целыми днями лежал на диване, вспоминая свою странную тайную войну, из которой он вышел одноглазым, но с орденом. Война была пошлая, дрянная — один зарубежный вор объегорил другого вора, тому потребовалась дружеская помощь, — но отец верил в «освободительную миссию», неистово, до слез и все говорил о братстве. Не тогда ли в Дьякона залезла мысль, что в этой людской потребности верить во что бы то ни было есть что-то почти физиологическое.

В свое время Дьякон поступил в технологический институт. Выцарапывал образование зубами и ногтями. Но потом бросил. И, как выяснилось, правильно сделал. Расспросив о Братьях и решив связаться с ними, он узнал, что людей с высшим образованием они избегают. Почему-то это заставило его еще больше уважать Братьев, желание быть среди них стало жгучим.

Вскоре он сошелся с Игуменьей. С тех пор они везде и всюду бывали вдвоем.

Любила ли его Игуменья? Она знала, что такое секс, она умела готовить и она заботилась о нем, иногда почти с нежностью. Ей нравилось порой как бы испытывать его, проверять верность ей, Игуменье. Хотя какая может быть верность в клане…

…Площадка почти опустела. Где-то за спиной Дьякона, совсем рядом, возились, слышалось прерывистое дыхание и знакомые влажные звуки. По обугленному остову креста устало вились оранжевые дрожащие хвосты; хворост у подножия весь превратился в угли, которые время от времени го как бы подергивались пепельной пленкой, то обнажались краснотой и жаром. Череп наверху обгорел и покрылся копотью, вид его был страшен, как внезапная морда сторожевой собаки.

Подошел Отец. Теперь здесь были все, кто входил в верхушку Братьев. В роще меж могил продолжалось гульбище. В стороне, похоже, там, где гранитное надгробие директора Сокорева, свистала губная гармошка попа-расстриги. Любовный поединок огня и деревянного креста угасал, завершаясь взаимоуничтожением, нотам, в кустах, на прохладных панелях надгробных плит все еще только взлетало во славу жизни.

Внезапно сбоку выскочила голая ведьма с распущенными волосами и побежала через площадку, сделав на середине колесо — агат сверкнул меж вскинутых к небу ног. Ее молодое стремительное ласочье тело, поблескивающее в робком уже свете креста, мелькнуло перед глазами Братьев, она обернулась, обмахнув их звериным хищным взглядом, и скрылась, легко вскидывая черные от прилипшей земли ступня ног. Это был условный знак. Теперь уже никто из прихожей не мог выйти на площадку.

Но крест держался. Язычки пламени на нем совсем уже захирели, стало темно, а он все стоял, похожий на обугленный скелет с раскинутыми руками. Дьякон отошел подальше от Игуменьи и Пана, встал рядом с Отцом. Напрасно она сегодня старается, ничего он не видит и не слышит.

Тесная мохнатая скука одолела сегодня Дьякона. Высоко, на верхних ветках лиственницы лежит ясноглазый звереныш месяца, сиреневая заря уютно спит за лесом, лесная почва дышит сладкой прелью, а вокруг во всех углах, ложбинках и просто на открытых мостах жизнь в окружении мертвых справляет свою свадьбу. И только, кажется, он, Дьякон, один темен и беспокоен.

Внезапно череп накренился, скользнул вниз и с тонким жалобным треском ударился о землю. От неожиданности все оцепенели. Но в следующее мгновение Подруга кинулась к обгоревшему черепу, поддела веточкой и, просветленная, тихая, подняла над собой. Братья каменно смотрели на нее. Чье-то тяжелое толчкообразное дыхание встало за Дьяконом. Он обернулся. Это был Котис.

Подруга взяла череп в обе руки и двинулась вкруг креста, радостно-сонно переступая обутыми в белые сандалии ногами. Черные дыры глазниц нацелились на часовню, на Отца, Игуменью, Пана, Хамеола, снова на часовню.

— Тихий, белокурый, ясный, — вдруг молитвенно начала бормотать Подруга, остановясь и на неверном свету разглядывая трещины на темени черепа, — на левом ухе родинка, шрам на правой руке, честен, смел, бесстрашен, тверд…

Дьякон откачнулся к часовне. Да, предчувствия еще никогда ею не обманывали. Значит, он должен совершить это, с приплодом. И если сделает все, как надо, — станет правой рукой Отца. Отец выбрал его. Дьякон вдруг ощутил, как радость против воли заливает ею.

Через два дня после мессы Дьякон ждал Игуменью в парке, в северо-восточной части города. Это был довоенный район, тополя здесь росли выше пятиэтажных зданий, а липы от старости потрескались и покрылись изумрудным мхом. Со скамейки, где сидел Дьякон, виднелась железная дорога, временами летели вагоны, до окон скрытые откосом, грязные, с разбитыми стеклами и ржавыми крышами. Близился полдень, огромное облако грозно упиралось в небосвод, доставая уже почти до середины.

Еще никогда Дьякон не чувствовал на себе такой тяжести. Это была тяжесть и отрадная, и угрюмая. За каких-то два года он поднялся среди Братьев головокружительно Еще шаг — и, кроме Отца, в их общине ему не будет равных. Но странно, с каждой ступенькой все меньше хотелось подниматься. Иногда приходила мысль: да хочет ли сам Отец быть Магистром? Магистр со всех сторон повязан. Он властитель, но он и раб. Всякое продвижение к вершине оказывалось одновременно схождением вниз, к несвободе…

Игуменья появилась внезапно, с боковой дорожки, бледная, взъерошенная. Ее матерчатые розовые туфли были в пыли, на правой сидело черное пятно. В руках у нее ворочался и глухо кричал долгожданный драгоценный сверток, она почти бежала, наклонясь и, видимо, едва удерживая его.

Дьякон вскочил. Они наскоро, кое-как перепеленали младенца — оказалось, что мальчик, — и Дьякон сунул в розовый искривленный плачем ротик смоченную в вине марлю. Младенец затих и почти тут же уснул.

— Кто взял? — спросил Дьякон и мощным картинным движением поправил свою черную суконную рубашку под широким кожаным ремнем.

— Не знаю, — сказала Игуменья. — Передала какая-то дамочка в атласных штанах. Ох, и намучилась я!

Ее лицо зарозовело, ярче проступили влажные зеленые глаза, она откинулась на спинку скамьи, проводя ладонями по вискам.