Михаил Божаткин - Приключения 1977

— Господин Архипов? — спросил Кнох по-русски внешне спокойно и сдержанно. Но внутри него пружина уже напряглась до предела. «На ловца и зверь бежит», — неожиданно вспомнил Кнох русскую пословицу… — Немецкое командование выражает вам благодарность за проявленную бдительность… Я говорю об овцах, которые были заражены… этой язвой.

Хромой человек слегка поклонился. Ничем не примечательное лицо его осталось спокойным, но Кнох заметил, как, кланяясь, тот сделал глотательное движение.

— Расскажите мне, господин Архипов, как это случилось?

Человек стал негромко рассказывать. У Кноха тут же созрел план действий, и он, не слушая ветеринара, уже обдумывал его детали.

— А не могло ли это быть вредительством? — задал Кнох еще один вопрос.

— Не думаю, — ответил ветеринар. — Это довольно обычное заболевание овец, если они находятся в антисанитарных условиях. Ну, когда им не делают прививки и так далее…

— Так. А скажите, господин Архипов, где вы закопали трупы овец?

— Закапывал не я, а ваши солдаты… Где? В овраге, за речкой.

— Так. Очень хорошо! Обер-лейтенант! Машину!

Спустя пять минут по направлению к Снежке двинулась колонна: впереди пять мотоциклов с колясками, из которых торчали стволы легких пулеметов; за ними — открытый вездеход с комендантом, его адъютантом — фельдфебелем, Кнохом и Архиповым, а замыкал колонну грузовик с дежурным взводом солдат. Машины проплыли по пустынным улицам городка, переехали через деревянный мост, тот самый, который час назад перешел Нефедов, и остановились. Извилистым берегом группа направилась к оврагу. В зеленой цепи солдат выделялся черный мундир Кноха.

— Здесь, — указал фельдфебель, руководивший погребением овец.

Несколько солдат с лопатами начали быстро выбрасывать землю из оврага. Поодаль за их работой наблюдали Кнох, комендант и Архипов. Кобура Кноха, оттягивающая ремень, была расстегнута.

Из оврага летела рыхлая земля вперемежку с сухими ветками осинника, белесыми корнями кустарника и молодой травкой, успевшей прорасти в овраге, прорезавшем берег Снежки. Архипов спокойно смотрел на летевшую землю, в правой руке он сжимал старенькую кепку. Голова его была обнажена, и слабый ветерок шевелил темные, слегка вьющиеся волосы. Вся группа напоминала скорбную процессию, будто присутствовала на похоронах…

По знаку коменданта фельдфебель метнулся в овраг к солдатам, затем выскочил оттуда и, вытянувшись в струнку, доложил:

— Ничего не обнаружено!

— Так… — Кнох медленно повернулся к Архипову и достал пистолет. — Что скажете, господин Архипов?

Ветеринар слабо развел руки в знак того, что сам не понимает, куда могли деться овцы… Прогремел выстрел. Архипов вздрогнул.

— Партизан?! — крикнул Кнох. Он намеренно промахнулся, чтобы создать легкий психологический шок у ветеринара, хотя и не рассчитывал, что тот даст какие-то показания. Да они и не очень были нужны Кноху…

— Взять! — скомандовал эсэсовец.

Солдаты мигом скрутили бледного несопротивляющегося Архипова.

По дороге в город Кнох приказал коменданту оповестить население, что задержан пособник партизан. Кнох был доволен собой, доволен ходом событий, он, как припев, повторял про себя: «А на ловца и зверь бежит!»

— Потрясите как следует этого конского врача, — сказал Кнох, когда допивал с комендантом французский мартель в его кабинете. — А потом закопайте в том же овраге. Впрочем, завтра я с ним поговорю сам.

Кноху вдруг захотелось немедленно доложить своему командованию об успехах. Он решил завтра же написать донесение, а послезавтра лично отвезти его в штаб: нечего торчать в этой дыре неделю и ждать, когда его мина замедленного действия сработает… Он сказал об этом коменданту.

Когда начало темнеть, Кнох приказал собрать всех офицеров и вручил командиру зондеркоманды Железный крест.

Гуров и Нефедов остались в землянке. Они сидели друг против друга. Их разделял дощатый стол и гильза-коптилка, чадившая в потолок. Гуров смотрел на пламя, а Иван в стол, в одну точку.

— Встряхнись, Иван, — с хрипотцой от долгого молчания сказал Гуров. — Ты будто контуженный!

Иван поднял голову.

— Арестуй меня, Гуров, — безразлично сказал он. — И тебе и отряду будет спокойнее.

— Ты это брось, — Гуров встал. — Придумай что поумнее… — Он подошел к топчану и достал из-под матраца флягу. — Давай выпьем, Ваня, встряхнемся малость.

Самогон забулькал, заплескался о стенки кружек. Гуров энергично двинул своей кружкой о кружку Ивана.

— Чтоб голова не качалась!

Иван выпил небольшими глотками, не чувствуя огненной влаги. Глаза его тут же сузились, заблестели, и он решительно, в тон Гурову, сказал:

— Тогда вот что, пошли меня на задание!

— А! Пулю захотел? — подступился Гуров. Потом отвернулся. — Может, ты и прав… Только изменится ли что?

— Слушай, Гуров… Я приведу сюда того эсэсовца! Пусть гад расскажет все как было!

— Бред, Ваня. Сам говоришь, что он в броневике приехал и десяток автоматчиков его стерегут. Да еще гарнизон в триста солдат, вооруженных до зубов. И зондеркоманда… Ведь это ж надо так прикинуть? — Гуров распалялся, а Иван сначала не понял, о ком он говорит. — Дескать, пусть думают, что комиссар продался! Точный расчет, как в аптеке! Теперь поди докажи!

Гуров шагами мерял землянку от одного темного угла до другого. Он рассуждал вслух, дав волю чувствам и мыслям, скопившимся в нем. Он ходил и говорил обо всем сразу: об Иване, о запасном лагере, о подлом эсэсовце, об отсутствии связи, он сознательно запутывал все в клубок, а затем по ниточке распускал, пытаясь найти логику во всем этом. Наконец немного успокоился, сел, закурил.

— Вот что, Ваня… Пока мы тут кое-что выяснять будем, ты вместе с группой Самсонова пойдешь в засаду, на дорогу из Снеженска в Дубравинск. Надо этим сволочам ответить за ребят!.. На рассвете и отправляйтесь — все равно они по ночам не ездят. Надо взять «языка», оружие, ну и все остальное, что может пригодиться. Засаду устроите возле хутора, за Мокрой балкой, знаешь где? Так вот… Не забудь слева и справа поставить наблюдателей. Сейчас ложись поспи, а я с членами штаба сам обо всем договорюсь.

Иван долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, выходил на воздух, курил. Карусель мыслей в его голове не прекращалась. Было и горько и радостно, горько от собственного бессилия, от презрения к себе, которое он ощутил впервые в жизни. Горечь мешалась с торжеством и радостью оттого, что Гуров доверял ему и поступал мудро, стараясь вернуть Ивану веру в себя… Только почему он сказал: «А изменится ли что?» Он хотел сказать: а вернется ли прежнее доверие — так он хотел сказать? Разве не верно? Ведь любой предатель может вести себя в бою отважно, даже геройски, чтобы скрыть свою истинную личину… Предатель! Нефедов — предатель?!