Николай Наумов - Приключения 1976

— Вы понимаете, чего мы хотим от вас? — спросил он затем Пятраса.

— Естественно.

— Вы снова будете получать денег больше, нежели ваша нынешняя зарплата. И вы должны остаться в НКВД.

— Господин Скочинский, — решительно возразил Пятрас. — Я понимаю, что моя карта бита. Я понимаю и то, что сохранить жизнь при нынешних обстоятельствах для меня — чудо. Но поверьте — вся эта жизнь мне и так осточертела. И я бы не особенно горевал, если б с нею пришлось мне и расстаться. К чему мне здесь деньги? Что я смогу с ними сделать? Нет. Если уж рисковать, то рисковать до конца. Три года работать на вас я согласен. Три года — и ни минуты больше. А потом вы мне обеспечиваете переход в Германию.

— Сейчас не время торговаться о сроках, — резко прервал его Скочинский. — И никаких собственных требований, Клудис, не будьте глупцом. Здесь не меняльная лавка. Об условиях вашей работы вам, когда надо, расскажет Рокас. Но прежде вы выведете отсюда его и еще кое-кого. Причем сделаете это так же непринужденно, как вы катали по вашей любимой Литве меня. Поймите, если вы не выполните этого первого своего, — он поправился, — первого нашего задания, если с кем-нибудь из ваших новых друзей случится роковая беда, НКВД мигом узнает обо всех пикантных подробностях нашей сегодняшней беседы. И не только о ней. Ясно? А это будет для вас пострашнее, чем исчезновение в дебрях местного лесничества.

Пятрас долго молчал.

— Ладно, — сказал он. — Но мне б не хотелось, чтобы вы обо мне думали плохо. Я не трус…

— А о вас никто и не думает плохо, — вкрадчиво улыбнулся Скочинский. — Могли бы, кажется, догадаться и сами. Впрочем, поразмыслите до утра. А утром решим, как с вами быть. Пока же, Клудис, напишите-ка собственноручное обязательство сотрудничать с нами. Это не помешает. Я скажу вам, что именно следует писать.

Пятрас подошел к столу и сел на стул, пододвинув к себе чернильницу и бумагу.

— Дайте-ка посмотреть, — попросил Скочинский, после того как Жмудис закончил писать под диктовку текст.

Пятрас протянул ему листок с написанным, и Скочинский медленно, не глядя, разорвал его на клочки.

— Вот как нам нужна ваша расписка, Клудис, — улыбнулся он, бросая обрывки бумаги на пол. — Нам и так хватает гарантий. Не думаете же вы, что я валяю дурака, забавляясь с вами. Ведь дело не в Скочинском и не в Клудисе. А в той силе, что стоит за тем и за другим. Именно поэтому так называемый Скочинский и не мог не оказаться победителем.

Оставшись один, Пятрас внезапно почувствовал полное спокойствие. Он сделал все, что мог, дабы ввести врага в заблуждение. Товарищам не придется краснеть за него.

Жмудис проснулся, когда было еще темно, но уже чувствовалось приближение рассвета. Дождь перестал, хотя небо по-прежнему хмурилось. Лес шумел, и в его монотонном шуме было что-то зловещее.

Пахло болотной сыростью, прелыми листьями, хвоей. Где-то за частоколом говорили люди, фыркали лошади, позвякивало железо. «Значит, Скочинский пошел к границе, — подумал Пятрас, — Но как он уйдет? Неман перекрыт, к Мемелю ему тоже не выйти. Поезд с русской пшеницей? Но не блеф ли все это, рассчитанный, чтобы скрыть свой настоящий маршрут?»

Лязгнули, словно нехотя, колеса, и состав тронулся. В вагон удалось проникнуть до нелепого просто: свой человек, начальник багажного отделения, ловко выкрутил винты, держащие оконную решетку, а потом так же лихо поставил окно на место.

Вопреки ожиданиям особой радости фон Граймер не почувствовал, напротив, только безмерную усталость и какую-то непонятную щемящую тоску. Не было даже ощущения торжества из-за того, как ловко ему удалось одурачить русских, избавившись от того дурня, которого он заприметил еще в Алитусе, на пароходе, ускользнув из-под носа насупленного молодчика, разъезжавшего в черном «мерседесе», уложив на обе лопатки сообразительного, но неопытного Клудиса.

А с русскими у него были давние счеты, от самой Испании, когда его трижды обвел вокруг пальца русский разведчик Базиль, гибкий, высокий, чернявый красавец, неуловимый и вездесущий. Много потом пришлось из-за него выдержать неприятных разговоров уже в фатерлянде, последовал и нежелательный перевод в другой отдел с непременным изучением русского, польского и литовского языков. Но ничего — как говорят русские, за битого двух небитых дают.

Граймер лежал на спине и ждал. Вспомнил было старую рождественскую сентиментальную песенку, но так и не расчувствовался, как бы ему хотелось. «Вот они, издержки нашей работы, — думалось ему, — скоро дома. А там что? Лигниц? Повышение? Добиться признания у Лигница непросто. Старый шпицрутен, как его называли тайком офицеры абвера, не был щедр на похвалу. Одна удачная вылазка в Россию? Ну и что? Она и не могла не завершиться успехом, если ее готовил сам Лигниц. А уж воспользоваться его собственной победой он, мудро пронырливый служака, сумеет.

Впрочем, победой ли? Хоть и не его была идея собрать на смотр всех боевиков в одном месте, но сами же облегчили НКВД задачу. Штольц, Пронас, не говоря уже о болване Плутайтисе, накрылись. Хорошо еще, если Крутис выберется. Но в Юдаса он верит. Зол, живым не дастся. Провалов-то многовато. Но ведь и резерв еще есть — надо только работать».

Внезапно фон Граймера охватила ненависть. Острая и внезапная, будто удар стилета. А ведь может ему Лигниц и припомнить неудавшийся «День гнева». И устроит тогда свой собственный судный день. На кого его тогда разменяют? Ему вдруг вспомнился Владислав Скочинский. Ротмистр уланского полка, он не дрогнул и бровью, когда расстреливали его мать, детей. И презрительно скривил губы, когда поставили перед солдатами его самого. Да, легенда у Граймера была превосходная, и попади даже он к русским — никому б никогда не узнать, кто он такой — нет больше на земле древнего рода Скочинских.

Да, что бы то ни было, а поездка была отвратительной. Гнусненький старичок Рудзинский, готовый продать и свою родину за обещанную кардинальскую митру в генерал-губернаторстве. И все эти литовцы, кичащиеся страшным побоищем под Танненбергом. Граймер вновь подумал о своем шофере — том самом, что вез его к границе. Вроде бы ничего парень, а тоже — литовцы, Литва… Как будто через двадцать лет кто-то будет говорить на его языке. Философ… А сам торгует своей Литвой: сначала за рубли, а теперь готов и за марки.

Вообще на людей ему в поездке, прямо скажем, не везло. Да и где их найти, людей-то? Тупой, ватный, напыщенный уголовник Пронас, маразматик Плутайтис, изо всех сил держащийся за ошметки былого достоинства прелат… А Штольц? Ведь должна же быть какая-то мера даже в стяжательстве?..

Фон Граймер почувствовал, с какой силой он хочет в домашний уют — разговор со всепонимающей матерью… Жаль, уже нет отца: погиб стойко, как и подобает немцу, в 1916 году, спасая разваливающийся австрийский фронт. И почему это австрийцев всегда били? Потому что они разжижили себя всякими чехами, мадьярами, сербами. Слава фюреру — воссоединил австрийцев со всей Германией, положил конец позорному существованию выкидыша Священной Римской империи, высоко поднял гордый штандарт Барбароссы. Да — высшая раса есть высшая раса, и надо хотя бы разок столкнуться с недочеловеком, чтобы понять ее право на власть. Священное место — Таураге. Когда-то здесь генерал Йорк стал акушером новой Германии, повернув прусские войска против Наполеона. Но в союзе с русскими — некстати обдало холодком Граймера. Э, когда это было. Все равно судьба русских предрешена.