Андрей Ветер - Время крови

– Олень, но не настоящий, – уточнил Якут.

– Я видел оставленные им следы на снегу. Это был настоящий олень, – настаивал Селевёрстов, пристально глядя на Эсэ.

– Раз в году Мать-Зверь принимает форму живого существа. И всё же она не настоящий олень. Тебе не понять. Ты не умеешь думать правильно. Ты не знаешь многих важных сторон жизни. Ты не слышишь слов, которые произносит ветер.

– Ветер? Ты хочешь сказать, что ты различаешь в звуке ветра какие-то слова? Может быть, ты понимаешь речь птиц и рыб? – На лице Селевёрстова появилась ироничная улыбка.

– Я воин и должен понимать все голоса. Я могу не понимать слова, но должен понимать голоса. Несколько раз я видел белых людей, которые говорили не по-русски. Я не знаю, откуда они приезжали, но у них была не русская речь. Я не понимал их слов, но я понимал, о чём они беседовали, чего хотели. Слова не нужны, слова умеют обманывать. Ты пользуешься словами, слушаешь слова, поэтому не способен понять голоса, у которых нет слов.

Якут многозначительно указал пальцем на зашипевший огонь.

– Он просит есть. Говорит, что иначе умрёт.

Затем дикарь перевёл руку по направлению к Тунгусу, устроившемуся слева на ворохе заячьих шкур. Тунгус мычал невнятную мелодийку, не разлепляя своих губ, меж которыми была зажата курительная трубка.

– Он выражает удовольствие своей жизнью. Ему хорошо.

После этого он неторопливо поднялся, подошёл к лежавшей у входа куче дров и взял несколько ветвей средней толщины. Положив их в огонь, он сказал:

– Возьми, не ругайся.

Некоторое время Иван наблюдал за ним, не произнося ни слова. Ему был странен этот молодой туземец. Впрочем, он и не выглядел по-настоящему молодым. При неровном свете костра Ивану Васильевичу Селевёрстову казалось, что воздух вокруг дикаря был насыщенным какой-то неведомой субстанцией многолетия, сгустком времени, наваром знаний.

– Ты шаманил утром. Верно? Ты вызывал Мать-Зверь. А вот скажи мне, почему все спали так долго? Александр говорит, что это твоих рук дело.

– Да.

– Что значит «да»? – удивился Иван. – Это ты сделал что-то, из-за чего все спали долго?

– Да.

– Как же? Ты подсыпал нам что-то в еду?

– Нет. Я спел песню.

– Песню? И все крепко спали из-за твоей песни? – улыбнулся Иван наивности ответа.

– Да. Есть очень сильные песни, очень властные.

– И ты знаешь много таких песен?

– Да. Иногда нужно спеть, чтобы зверя подманить к себе. Иногда я пою, чтобы ветер унялся. Иногда песня нужна, чтобы людей усыпить.

Иван пристально посмотрел в чёрные глаза Якута и увидел, что дикарь вовсе не шутил.

– Ладно, пусть так. Я не могу этого понять… Сегодня ты Александру что-то предсказывал, – придвинулся Селевёрстов к Эсэ.

– Я? – удивился тот.

– Разве ты не помнишь?

– Когда такое бывает, я никогда не помню. – Он решительно покачал головой. – Родня повторяет мне после мои слова, но я не узнаю их. Я не знаю, что предсказываю. Моим языком говорит Кыдай-Бахсы, Покровитель кузнецов. Он переносит мои глаза в будущее и вещает моим голосом.

– Пусть так, – согласился Иван, – пусть так. Я не понимаю, как ты можешь сказать что-то и не помнить об этом, но пусть так и есть. Важно, что ты предупредил Сашу о неприятностях в дороге. Раньше я нипочём не поверил бы в чудо, но сегодня я собственными глазами видел, как ты общался с оленем, то есть с Матерью, как ты говоришь, с Матерью-Зверем. И я верю в твоё предупреждение. Вот если бы ты мог точнее указать место, где упадут его сани.

– Чьи сани?

– Александра, начальника нашего.

– Я не мог предсказать ему ничего, – задумчиво ответил Якут. – Нет, не мог. Я предупреждаю только родственников. Не я решаю, а Мать-Зверь и Кыдай-Бахсы. У меня связь только с людьми моей крови. Я не мог предупредить начальника ни о чём… Должно быть, я говорил о ком-то из моего рода, кому предстоит дорога на оленях. Не знаю…

– Но ты говорил на русском языке, ты обращался именно к нему, ты смотрел на него.

– Не знаю, – равнодушно повторил туземец.

– Прости, что я допытываюсь, но слишком много здесь остаётся для меня непонятным… – Иван сделал неопределённый жест. – Я всю жизнь провёл в большом городе. Там нет шаманов. Там нет оленей. Там никто не носит ружей с собой, никто не убивает. То есть я, конечно, не совсем прав. Там тоже убивают, поэтому существует полиция, чтобы следить за порядком и ловить убийц. Но там всё по-другому. Как бы это яснее выразить? Ты слышал, как Александр говорил, что ему хочется быть вольным. Так вот, он прав: в городе воли нет. Там всё похоже на тюрьму. Там все рабы чего-то. Но самое ужасное заключается в том, что почти никто не понимает этого.

– Разве там есть один хозяин? Разве там все работают на него?

– Там хозяйничают деньги. Ты знаешь, что такое деньги?

– Знаю, но у меня их нет, они мне не нужны.

– У тебя их нет, – согласился Иван, – ты свободен от них. Ты служишь самой жизни. Ты знаешь её суть. Звери дают тебе мясо и шкуры, лес даёт кров. Это, конечно, дикий образ жизни, но в нём, несмотря на его кровавость, я вижу больше разумности, чем в городском существовании. Там, впрочем, крови не меньше, просто она скрыта от глаз, там делается всё, чтобы не дать крови проступить наружу. Горожане называют себя людьми цивилизованными, они привыкли считать кровь чем-то гадким, омерзительным, почти непристойным. Но ты, наверное, не понимаешь, о чём я говорю.

– Значит, ты не жил здесь никогда? – спросил Эсэ. – И твой отец тоже?

– Мой отец скончался много лет назад. Он всю жизнь провёл перед пылающим камином, любил читать рыцарские романы, носить шёлковый халат и держать возле себя борзую суку. Ты, я полагаю, понятия не имеешь, что такое шёлковый халат и рыцарские романы. Это и не обязательно знать.

– Ни ты, ни твой отец не были здесь. Значит, ты не нужен мне, – сказал Эсэ.

– В каком смысле?

– Я ищу человека, застрелившего моего отца. Вернее, ищу его сына.

– Стало быть, про месть ты говорил серьёзно? – Иван нахмурился. – Я почему-то думал, что ты пошучивал. Юмор у вас тут своеобразный. Получается, что ты… Да, мне пора бы уже свыкнуться с мыслью, что жизнь человеческая в лесу стоит не дороже сухого дерева, а то и дешевле. Но ты… Как такое возможно? Я же видел, как ты с оленем разговаривал… Хорошо, хорошо, не с оленем, а с Матерью звериной, но для меня она всё равно обыкновенный олень или олениха. Если тебя подпускают к себе звери, если ты понимаешь их язык, то разве может внутри тебя жить сила, несущая разрушение и убийство? Не верю.

Эсэ пожал плечами.

– Я не прошу, чтобы мне верили.

Когда Селевёрстов покинул чум, Эсэ тяжело вздохнул. Настроение у него было дурное. Он ничего не помнил из того, что произошло утром, хотя шаманил целенаправленно. Это настораживало его и пугало. Он хотел поговорить с Матерью-Зверем. Он сильно нуждался в таком разговоре, нуждался в подсказке. Но к своему глубочайшему сожалению, Эсэ запомнил только одно: Мать-Зверь сказала ему, что он ошибся и пошёл не по той тропе. Эсэ не понял её слов. Сидя сейчас почти в полной тишине, он пытался припомнить что-нибудь ещё. Ведь не только с этими словами обратилась к нему Мать-Зверь! Она должна была сказать что-то ещё, как-то пояснить. Он сбился с пути? Но где? Когда? Куда теперь идти? Почему Мать-Зверь ничего не объяснила? О чём она говорила? Что ему делать теперь? Уехать ли прямо сегодня с зимовья? Или же начать сию же секунду стрелять во всех подряд? Что ему делать? В чём заключалась ошибка Эсэ? Что имела в виду Мать-Зверь?