Лев Линьков - Источник жизни

Но смена не пришла и через месяц и через два. Пробравшись по леднику к водопаду, Потапов убедился в своих предположениях и сказал товарищам, что им придется ожидать у Большой зарубки весны.

Он надеялся, правда, что, может быть, Ерохин вызволит их и раньше, но намеренно сказал о весне, чтобы Кузнецов и Османов приготовились к самому худшему.

К Большой зарубке несколько раз прилетал самолет, пограничники отчетливо слышали гул пропеллера, однако плотные облака, постоянно клубящиеся над хребтом, скрывали от летчика крохотный лагерь у площадки «Здравствуй и прощай».

В начале второго месяца оступилась, упала в пропасть и насмерть разбилась лошадь. Сержант пожалел, что не убил ее раньше сам, — конины хватило бы надолго.

Угроза голода вынудила Потапова изменить утвержденный начальником заставы распорядок: каждый день кто-нибудь из троих товарищей ходил на сплетенных из кедровых веток снегоступах через ледник искать дичь, но в эту пору сюда не забредали ни архары, ни горные козлы. Клим подстрелил как-то горностая, во второй раз ему посчастливилось подбить горную куропатку, а Османов убил однажды пробиравшегося по дну ущелья марала.

Оленьего мяса хватило на целый месяц. В пищу пошла даже кожа: Потапов варил из нее похлебку. И все таки, как ни экономил сержант, оленина кончилась, и тогда пришлось есть такую пищу, о которой Клим раньше и не слыхал. Нарубив кедровых веток, Потапов аккуратно срезал ножом верхний слой коры, осторожно соскоблил внутренний слой и выварил его в нескольких водах.

— Чтобы смолой не пахло, — сказал он недоумевающему Климу.

— Неужели дерево будем есть?

— Не дерево, а лепешки! — хитро подмигнул сержант.

Удостоверившись, что кора хорошо выварилась, он извлек ее из воды и велел просушить на огне.

— Гляди, чтобы не подгорела, станет хрупкой — снимай. Придет Закир, растолчите между камнями. Вернусь — пирогом вас угощу (на ночь Потапов всегда уходил к «Пятачку-ветродую» сам).

До зари Клим и Османов толкли в порошок хрупкую, съежившуюся от жара кору.

— Ящериц ел, траву ел, дерево никогда не ел, — пробормотал Закир.

Наутро Федор замешал на воде светлокоричневую кедровую муку, раскатал тесто, приготовил тонкие лепешки и, поджарив, предложил Климу:

— Не так вкусно, зато питательно.

— Что и говорить! — ответил Клим, морщась от горечи во рту.

И не только лепешки из кедровой коры пришлось есть друзьям за эти месяцы. Потапов («Все-то он умеет!» — удивился Клим) научил товарищей есть семена из прожаренных над костром кедровых шишек («Жаль, что у кедров-стланцев нет орехов!») и даже студень, сваренный из оленьего моха.

На засыпанной снегом площадке «Здравствуй и прощай» возвышался конический холмик. То был небольшой чум.

Откинув полог, прикрывавший вход в чум, Клим согнулся и на четвереньках пробрался внутрь. Тепло и запах жареного мяса ударили в лицо. Положив винтовку, стащив меховые рукавицы и шапку, Клим спросил:

— Барана убили?

Закир сидел у земляного валика, окружавшего очаг, и, обхватив колени, тихонько раскачивался.

— Кушай, пожалуйста! — сказал он, взял отпотевшую винтовку товарища и стал обтирать ее тряпочкой.

— Эх, соли нет! — вздохнул Клим, поспешно извлекая из котелка большую кость с куском мяса. — Ну и баран, целый бык!

— Кушай, пожалуйста! — повторил Закир.

— Вы… Вы… — вдруг догадавшись, Клим бросил кость. — Это конина?

— Совсем ребенок стал, — спокойно сказал Закир. — Ай, какой ребенок! Зачем кричишь? — Он достал из вещевого мешка спичечную коробочку, открыл ее: — Бери, пожалуйста! — и высыпал на ладонь притихшего Клима щепотку соли.

— У тебя осталась соль?

— Зачем торопиться? Много соли кушаешь, кровь жидкая станет, совсем как вода.

Пересилив отвращение, Клим съел кусок жесткой конины и лег на лежанку.

Невеселые мысли наполняли его голову, но вскоре усталость взяла свое, и он уснул.

Среди ночи Османов ушел сменить Потапова.

Федор разбудил Клима, как всегда, в пять часов утра. Они вылезли из чума в одних гимнастерках, умылись снегом, потом проделали несколько гимнастических упражнений.

Позавтракали остатками вчерашнего ужина.

— Товарищ сержант, а что, если мы все трое к заставе пойдем? Может быть, выберемся! — сказал Клим.

Потапов нахмурился:

— Прибудет смена, тогда уйдем.

— Не пройти им.

— Как это не пройти? Пройдут! Да ты знаешь, о нас не только лейтенант Ерохин тревожится, — о нас и в отряде и в округе беспокоятся.

В один из вечеров, когда Потапов ушел в заслон, Клим и Закир сидели в чуме у очага. Клим тихонько запел:

Закир вскочил:

— Перестань, говорю!

— Почему это?

— Перестань, говорю! — раздраженно повторил Османов. — Зачем сердцем плачешь? Совсем плохо!

— Круглые сутки буду петь! — вскипел Клим и тотчас подумал: «Закир прав, и без того тяжело на душе».

— Ну, ладно, остынь, — улыбнулся он.

Закир покачал головой.

— Ай-ай, ты барс, настоящий барс. Я думал, с Волги тихий человек приехал. Зачем кричишь? Не хорошо!

Закир замолчал. Клим с любопытством посмотрел на товарища: «О чем он сейчас думает? О доме, о родных?»

Османов был неразговорчив, в его скупых суждениях Клима всегда удивляла какая-то, как ему казалось, холодная рассудительность. Клим мечтал стать художником и много раз уже рассказывал друзьям об этой мечте, а кем хочет быть Закир?

— О чем ты, Закир, сейчас думаешь?

Османов помешал палкой в очаге.

— У меня большая дума. Совсем большая! — глаза его заблестели. — Я хочу сделать такую машину, замечательную машину: идет нарушитель, подошел к границе, а наш товарищ начальник лейтенант Ерохин все видит. Сидит на заставе и все видит. Сразу решает, куда Закира послать, куда тебя послать. Телевизор такой хочу придумать.

— Где же ты такую машину сейчас сделаешь? — усмехнулся Клим.

— Зачем сейчас? Учиться буду, для другого товарища Ерохина машина будет, другой Закир в горы пойдет.

Османов опять замолчал; и было слышно, как потрескивают в огне кедровые ветки.

— А потом другую машину сделаю, — мечтательно произнес Закир: — чтобы арык копала машина.

— Велосипед изобретаешь? Такая машина давно уже сделана, — усмехнулся Клим. — Это же экскаватор!

— Зачем экскаватор? — Закир покачал головой. — Совсем другую машину хочу сделать. Быстро идет, землю копает, дамбу делает, — все сразу. У меня здесь эта машина, — постучал он пальцем по голове. — Всю машину вижу. Вот о чем думаю. Народу хорошо будет.

Османов подбросил веток в очаг.

— А ты жалобную песню поешь. Зачем? Моей душе тоже совсем тяжело. Ты плачешь, я плачу, — какой польза! Про машину думай, про свою картину думай, про хорошую жизнь думай…