Александр Мартынов - Работа на лето

— А ты нахал… У тебя что по литературе?

— Трояк, — вздохнул Генка. — Я программу не люблю, хотя вообще читаю много.

— Это заметно, — Вячеслав Петрович явно справился с собой, глаза у него заблестели. — Хм… Позиция… Не скажу, что ты во всём неправ. Но я всётаки прав больше.

— Потому что вы старше? — немного насмешливо спросил Генка, уплетая картошку.

— Да нет, не поэтому… Война — это зло. В детстве… да что там, и гораздо позже я этого не понимал. Мне казалось, что в ней есть романтика… Признаюсь. Тут ты угадал. Но потом я понял…

— Война — это работа, — поправил Генка. — Её дают военным политики, журналисты, правозащитники, народное мнение… А потом все становятся в позу и дружно костерят «вояк». А армии — это, может, последнее на земле место, где ещё осталось много порядочных людей на квадратный километр площади… У вас получается, что кто надел форму — тот дурак, убийца и садист, не будь у нас армии, то сразу жизнь пошла бы распрекрасная. Но у другихто армии есть!

— Но там не такой бардак и беспредел, как в нашей! — горячо сказал писатель и даже встал. — Воровство, дедовщина, убийства, казни пленных…

— Да везде то же самое, — почти лениво поправил Генка. — Вы путаете армию, тыл и просто подонков. Мой отец служит большую часть сознательной жизни. Ему сто раз предлагали работать в коммерции. Он отказывался и имеет с этого контузию, два ранения, сто благодарностей и двести выговоров. А если бы он не отказался? Он, другие… Была бы сейчас вместо пусть дерьмовой… ой, плохой, но России — зона международного контроля… И так уж поотдавали кучу такого, за что драться надо было. Осталось немного, так и его отдать?

— Никакая земля не стоит человеческой жизни, — твёрдо и тихо сказал писатель. — Это — самое ценное. Особенно — жизнь ребёнка.

Генка отложил вилку и встал.

— Помните, у вас есть повесть "Дорога на бастион"? — спросил он, не сводя глаз с лица Вячеслава Петровича. — И герой — мальчишка Санька… Это ведь Крым? Севастополь? Вы так хорошо о нём пишете… А теперь представьте себе, как вашему Саньке запретили говорить порусски. В Севастополе, где похоронены наши адмиралы. Я их имён не помню, если честно. Я из другого поколения… Вы помните наизусть, наверное… Но вы согласились отдать Севастополь, чтобы не было крови… А я… я не взрослый, я ребёнок. Но я бы пошёл драться. Я бы зубами грыз. И гордился бы, что лягу в одну землю с теми, кто не считал, что земля — это… это просто так. Это не просто так. И флаг не просто так. И честь, и вера, и слава, и память… А для кого всё это просто так, тот сам просто так… И те, про кого вы пишете, что они тупые убийцы — они не считали, что Россия — просто так. Они её защищали, как могли, хотя им все мешали — мамки солдатские разные, суки продажные… — Генка повысил голос, видя, что Кропилин воздел брови. — Да, суки! И другие! А они — защитили! Это благодаря им у меня английский в школе пока иностранный язык! Это благодаря им наши девчонки пока паранжей не носят! Да, они матом ругаются! И водку пьют! И киверов у них нет! И мой отец такой! Но они… — Генка сглотнул. — А если так, как вы пишете… то вот так однажды можно всё оправдать, потому что жизнь важнее. Важнее чего? Всего? Всеговсего? Я не знаю, я сказать просто не могу, — Генка сел, поморщился от боли в колене. — Простите… Я сейчас уйду, только одежду принесут… А что до жизни ребёнка… Сколько тысяч их погубили потому, что в своё время не нашлось того, кто за неделю утопил бы в крови нарождавшийся бардак? Да, крови было бы много. Но меньше, чем при кровопускании, растянутом на полтора десятилетия.

— Это не твои слова, — сказал Вячеслав Петрович потрясённо.

— Не мои, — согласился Генка. — Я так не умею, я же… дитя. Но мысли — мои, поверьте. Ваши нынешние герои — слюнтяи. Сказочка для самых маленьких, розовый сон. Мне кажется, прежние ваши же герои нынешним руки бы не подали… А идеи, которые вы исповедуете, опасны не для власти, не для армии. Они Россию губят. То, что от неё осталось. И между этой гибелью и нами — и вами тоже! — стоит только армия. И вообще те, кто верит, что за флаг можно умереть. Они и на гражданке есть, просто там они рассеяны среди… массы… — Генка вдруг улыбнулся и предложил: — Хотите я вам стихотворение прочитаю? Это вообщето песня, но гитары нет.

— А ты сможешь под гитару? — спросил Кропилин. — Он смотрел как-то странно — без обиды и с жалостью. — У меня есть.

— Ну… — Генка замялся. — Давайте… Только я плохо пою. И играю не очень хорошо. Так. Тренькаю.

Вячеслав Петрович принёс из соседней комнаты чехол коричневой кожи, раздёрнул «молнию» и достал гитару чёрного лака. Генка положил ногу на ногу, устроил инструмент и, даже не пытаясь его настроить, объявил:

— Очень личное в войне. Слова Розенбаума, музыки нету… Вот.

— мальчишка подыгрывал себе, склонив голову на бок и глядя в пол, стараясь петь "под Розенбаума", но съезжая на свой собственный дискант, только чуть приглушённый:

— Вячеслав Петрович слушал молча, откинувшись на спинку кресла и глядя на мальчишку немигающими глазами. А Генка пел: