Иван Новожилов - Королевский гамбит

— Огнестрельное оружие применять в крайности. Действуйте ножами… — Янис украдкой следил, как стрелки часов неумолимо сходились на двенадцати. “Двадцать три сорок… двадцать три пятьдесят… Сейчас Левченко приведет немцев… Двадцать три пятьдесят шесть… Надо уходить”. Он поднялся, но Пургайлис недовольно нахмурил брови и прикрикнул:

— Атауга, слушай внимательно… — голос заглушила длинная автоматная очередь.

— Свет! — выкрикнул кто-то в панике.

Со звоном разлетелась лампа. Темнота заполнила подвал. Перекрывая суматоху, Пургайлис заорал:

— Заткнуть отдушины! Кончай давку!.. Оружие!..

— Сопротивление бессмысленно! — громко по-немецки прокричал кто-то снаружи. — Выходите по одному!

По каменным ступенькам затанцевали тонкие до боли в глазах яркие лучи электрических фонарей.

— Ошибка! Наши! Сейчас ликвидируем конфликт! — пробравшись к выходу, большеносый немец громко сказал: — Эй! Кто там? Произошло недоразумение, — выстрелы смолкли. — Я Ганс Бауер, офицер связи…

— Гранаты к бою! — заглушая немца, выкрикнул Янис.

В свете, электрических фонарей было видно, как исказилось лицо Освальда Пургайлиса, Подняв руки, он повернулся спиной к выходу. В это время из подвальных отдушин на мостовую полетели гранаты. Ответив шквальным огнем, гитлеровцы блокировали развалины дома.

Штауберг решил взорвать подземелье. Но его опередили. Яркая вспышка озарила изнутри своды подвала. В ночи над головами со свистом проносились куски кирпичей. Из дымящегося провала выскочил Пургайлис. Соколов, прикрыв собой оберста, вскинул пистолет и выстрелил в расширенные глаза бандита.

— Огонь! — хрипло скомандовал Штауберг.

Подземелье превратилось в ад: рвались гранаты. Осколки и пули, отскакивая от потолка и стен, пронизывали во всех направлениях наполненную дымом и кирпичной пылью темноту.

“Партизанский отряд, совершавший диверсии в Риге и ее окрестностях, уничтожен. Мною разработанный план дает основание утверждать, что большевистское подполье в Прибалтике в скором времени будет ликвидировано полностью. Оберст фон Штауберг…”

Не успел берлинский телеграф отстукать последнее слово депеши, как на рижской железнодорожной станции взлетел на воздух эшелон с боеприпасами. А через час поступило еще одно неприятное сообщение: неподалеку от города партизаны разгромили уездное полицейское управление лейтенанта Гюнше.

Ни первое, ни второе не встревожило фон Штауберга так, как незначительное для непосвященных упоминание, что “при налете и разгроме уездного управления случайно пленен партизанами обер-лейтенант Рейнгард Хоффе”. А Рейнгард Хоффе был работником абвера. Он осуществлял непосредственную связь с Кабаном, действовавшим в одном из соединений Красной Армии на ближайшем участке Восточного фронта. Оберст вызвал обер-лейтенанта Хоффе для уточнения некоторых деталей операции “Королевский гамбит”. Именно на участке Кабана планировал фон Штауберг переброску майора Сарычева через линию фронта. Он хотел обставить все это как можно правдоподобней. И вот…

Конечно, Рейнгард не мог дать врагу даже примерного плана операции, так как не имел о ней никакого представления. Извещать Берлин о пленении разведчика, который был на хорошем счету, Штаубергу не хотелось. Оберст приложил все старания, чтобы замять скандальное дело, но мудростью народной подтверждено, что шила в мешке не утаишь. Кто-то из недругов, прекрасно осведомленный о деятельности Штауберга, донес Гиммлеру об активных действиях партизан, о разгроме полицейского управления и о Рейнгарде Хоффе. Рейхсфюрер СС, ссылаясь на полученную им информацию, отчитал начальника абвера. Передал он и категорический приказ Гитлера (фюрер не пожелал принять адмирала): “С этого дня строго-настрого запретить абверовцам совать нос в чужие дела”.

Взбешенный Канарис, примчавшись к себе, учинил разнос офицерам в приемной, отчитал растерянного секретаря и вызвал Pray, вызвал немедленно, срочно…

Настольный коммутатор беспрестанно семафорил красной лампочкой, а фон Штауберг не поднимал трубки. Он лишь досадливо косился на красный мигающий огонек. Осторожно приоткрыв двери, в кабинет заглянул офицер — дежурный по управлению и срывающимся шепотом сказал:

— Герр оберст! Берлин!

Штауберг поспешно снял телефонную трубку и, услышав приглушенный расстоянием ледяной голос, вскочил. Желчный медлительный тон адмирала приводил его в трепет. Выслушивая ру-* гательства, оберст лишь встряхивал головой, будто получал пощечины. Канарис требовал объяснений.

Фон Штауберг, умолчав о Рейнгарде Хоффе, доложил о результатах проведенной операции по уничтожению “партизанского отряда” и добавил, что ему приходится действовать в тяжелой обстановке, так как гестапо, СС и СД вместо помощи чинят всяческие препятствия.

— Приказываю, — как приговор, произнес адмирал, — заниматься делом, касающимся только нас! Вы хвастались отличной подготовкой диверсантов, а ни в одном из донесений не говорите об их работе! Сохраняете на племя? В ближайшие дни закончивших обучение забросьте в русский тыл. Вы хвастались блестящей формой центральной фигуры “Королевского гамбита”. А ни одного хода до сих пор еще не сделали. Форсируйте, форсируйте, форсируйте все обещания! Только это может поднять вас в моих глазах.

Разговор с Берлином уже давным-давно закончился, а оберст все еще сжимал в руке горячую трубку, поглядывая в решетчатую крышку микрофона. Осторожно положив трубку на рычаг и не спуская с нее глаз, он крикнул:

— Машину!

…Жизнь диверсионной школы за последние дни почти не изменилась. Так же “по железному распорядку Пактуса” из минуты в минуту велись практические занятия, так же дребезжащий гонг извещал о времени завтраков, обедов и ужинов. Все было как прежде, и в то же время почему-то каждый чувствовал внутреннее напряжение. После блестящего разгрома “большевистского подполья” Крафт безмолвствовал. Фон Штауберг с головой ушел в текущие дела местного отделения абвера и “выкраивал” время лишь для бесед с Сарычевым. В этих беседах он совсем не упоминал о школе.

Левченко скулил, что затишье это — перед бурей. О “буре” он и пронюхал первым. В сильном смятении ворвался к Соколову и почти насильно, затащил его к себе в камору. Придвинув гостю стул, денщик рухнул на неряшливо заправленную, измятую постель.

— Пьян? — спросил майор.

— Э-э-э… Наперстка во рту не было. Не до выпивки мне… — уцепившись за спинку койки, Левченко сел и, зажав ладонями топорщуюся редкими космами, опущенную к коленям голову, принялся сетовать на судьбу:

— Все! Скоро, брат… “Вокзалов шум и суета, и крик детей, и слезы женщин…”