Лев Линьков - Капитан Старой черепахи

Ему было невыразимо тяжело и физически и ду­шевно. Думалось, что все уже кончено, — в двадцать лет толстые заплесневевшие стены тюрьмы казались стенами склепа, но именно здесь, несмотря на то, что он чувствовал себя больным, обессилевшим, окрепла его вера в будущее.

Перестукиваясь с большевиком, заключенным в соседней одиночке, Репьев узнал, что тот приго­ворен к смертной казни через повешение и отказал­ся подать ходатайство о помиловании на высочай­шее имя.

«Убийцу-царя молить не стану... Наша жертва не пропадет даром... Рабочий класс завоюет свободу... Победа близка, — выстукивал сосед. — Не падай ду­хом, товарищ!»

И она пришла, эта победа, — пролетарская рево­люция свершилась! Репьев был счастлив, что служит освобожденному пролетариату. Если на пути его вста­вали преграды, он повторял про себя, словно заповедь, слова неизвестного соседа по Николаевской тюрьме: «Не падай духом, товарищ!..» И думал, как бы быст­рее преодолеть эту преграду.

Вот и сейчас он размышлял, долго ли придется ле­жать тут, в степи, чурбаном, в бездействии?.. В Губчека каждый человек на счету, а он выбыл из строя. Никитин рассердится и будет прав! Он уверен, что Репьев выполнил поручение и завтра сможет за­няться фальшивомонетчиками. И вдруг такой промах!

А ведь во всем виноват он сам, только сам: не сумел выпрыгнуть, следовало прыгать вполоборота, лицом по ходу поезда.

Боль в ноге становилась нестерпимой: не только подняться, повернуться нет возможности. Надо было попросить Колю посильнее дернуть за пятку, может, все обошлось бы само собой.

От боли или, может быть, от озноба все тело тряс­ло как в лихорадке. Ночи стали прохладными. Скоро осень. Сегодня уже двадцать третье августа. Два­дцать третье!.. Выходит, позабыл о собственном дне рождения: двадцатого стукнуло тридцать лет!..

На вокзале Ермаков с Ковальчуком угодили в облаву и верный час простояли в замусоренном семечками и окурками зале ожидания, откуда че­кисты выпускали пассажиров по одному после проверки документов и тщательного обыска, во время которого у Ковальчука отобрали полпуда муки.

— По какому праву?! — попытался было протесто­вать боцман.

— По приказу товарища Дзержинского, — холодно ответил чекист. — Не задерживайтесь, проходите... Следующий!..

— Разгрузили трюм! — проворчал Сима, ко­гда они оказались на улице.

— Со спекуляцией борются, — примиряюще ска­зал Андрей. — Зачем ты волок муку?

Связав ремнем чемоданчик Ермакова и свой полегчавший мешок, Ковальчук перекинул ношу через пле­чо и, приноравливаясь к прихрамывающему товарищу, медленно пошел рядом.

В сравнении с Ермаковым Ковальчук казался гигантом. Все черты его лица были под стать могучей фигуре: широкие скулы, мясистый нос, большие губы, хитровато-добродушные круглые карие глаза, чуб кур­чавых каштановых волос.

Ермаков был ростом чуть выше среднего, поджа­рый и угловатый. Длинное лицо, тонкий нос с неболь­шой горбинкой и резко очерченными ноздрями, черные брови, тесно сдвинутые над серыми, широко постав­ленными глазами и выдающийся вперед подбородок говорили о крутом нраве.

— Отца моего видел? — спросил после недолгого молчания Андрей.

— Часто вижу, прыгает! Твой Роман Денисович все на маяке... Хороший старик!

— А наших из эскадры? Петра Лопухова, Ваню Рыбакова, Михаила Васюткина?

— Никого не видать на горизонте. Васюткина под Петроградом встречал, Рыбаков где-то у Перми погиб. Разметала революция моряков по сухопутью. По­терялись кто где.

— Моряки не потеряются, — раздраженно попра­вил Андрей.

— Так-то так, — смутился Ковальчук. — А тебя где это ковырнуло?

— Под Касторной...

— В кавалерии служил?

— Ив кавалерии пришлось.

— Поплавали, одним словом, — усмехнулся боц­ман.

— Поплавали, — подтвердил Андрей. — А ты как живешь? Работаешь-то где? Плаваешь?

— Как же, плаваю... на бочке в лимане! — Коваль­чук помрачнел. — В дворниках я на телеграфе...

Сима рассказал, что воевал под Петроградом про­тив Юденича («Лохань английскую мы там с одним дружком подбили, танком называется», — не преминул похвастать он), потом был пулеметчиком на броне­поезде «Смерть капитализму». Под Перекопом про­дырявило осколком бок, думал, отдать концы и рас­проститься с жизнью придется, да обошлось: живучи черноморцы! Год провалялся в Симферополе в гос­питале, в мае уволили по чистой. Куда было податься? Махнул к старухе матери в Одессу. Хотел плавать— не вышло. Обида! Бил, бил буржуев и всяких интер­вентов, всякую шкуру барабанную, а торгаши и спе­кулянты опять расплодились, словно тараканы в кам­бузе, к ногтю бы их всех!

Сима обрадовался возможности отвести душу со старым другом и говорил без умолку. За свою го­ворливость он ведь и получил на «Смелом» прозвище «Пулемет».

Андрей, не любивший рассказывать о себе и жа­ловаться на превратности судьбы, предпочитал слу­шать и с волнением глядел по сторонам: вот она, род­ная Одесса!..

Когда миновали Портовую, дома сгорбились, тро­туары сузились. Здесь, на окраине, обитали рабочие одесских заводов, портовые грузчики, извозчики, мел­кие торговцы. Андрей знал на Молдаванке каждый переулок. Одним из них мальчишки всегда ходили к морю на рыбалку; за длинным желтым забором должна быть старая выемка, через которую можно пробраться в таинственные катакомбы, а в Дюковском саду они гуляли с Катей...

Друзья распростились у домика, где жили роди­тели Ермакова, сговорившись обязательно на днях повидаться и выпить по чарочке.

— Поклон отцу с матушкой, — сказал на прощанье Ковальчук и так сжал приятелю руку, что тот не­вольно поморщился.

Дом, где родился и вырос Ермаков, был неболь­шой, в три окна по фасаду. Сложенный из пористого местного камня-ракушечника, он напоминал деревен­скую мазанку.

Прежде чем отворить калитку, Андрей несколько минут постоял на тротуаре. Все ли в порядке в род­ном гнезде? Здоровы ли старики? Он знал, они всегда ждут его, и все-таки подумал: «Ждут ли?»

Сколько раз, стоя на ходовом мостике «Пронзи­тельного», лежа под дождем в окопах в приволжской степи, мечтал он об этой минуте — встрече с отцом и матерью. И хотя давно уже был отрезанным ломтем и огрубел от жизненных штормов, а все тянуло его к отчему дому. И так совестно стало, что по году не писал родителям.

Андрей легонько толкнул скрипучую калитку, сде­лал два шага, нагнул голову — тут должна быть ветвь старого каштана, — поднял руку: вот она, ветвь...

Отца дома не оказалось: он дежурил на маяке.

— Надолго, либо опять на неделю? — с тревогой спросила мать, Анна Ильинична, глядя, как Андрей с жадностью ест холодный постный борщ.