Михаил Демин - Рыжий дьявол

В том году, как мы знаем, Хрущев приступил к решению хлебной проблемы.

Он обратил внимание на восток. Решил распахать и засеять степные окраины державы. Мысль эта была дельная. За Уралом, простираясь на многие тысячи верст, лежали дикие ковыльные равнины. Там было где развернуться! И вот там-то приказано было теперь создавать не колхозы, а гигантские зерновые фабрики, мощные государственные предприятия, на которых отныне должны были трудиться уже не бесправные крестьяне, а обыкновенные рабочие.

Но в связи с этим вставал вопрос: как привлечь молодежь к новому, небывалому делу? Требовалось как-то уговорить ее, стронуть с места… Вот этим и занялась наша пресса.

Каждый день тогда звучали в эфире „целинные" песни, в каждом газетном номере появлялись стихи на эту тему. И было среди них немало и моих вещей. Я искренне писал в те дни о преобразовании Сибири.

Бездомный бродяга, вечный скиталец, я вдруг задумался о корнях, связующих всех нас с землею… Окружающий меня мир всегда был двусмысленным и противоречивым. Единой правды, правды для всех, я никогда не мог найти. Да ее и не было! Но вот пришел момент, когда мне на мгновение почудилось, что правда эта — в земле.

Но я писал, конечно, не одни только стихи. Прибыв в редакцию, я первое время работал в отделе писем, затем занимался оформлением газеты — рисовал заголовки, ретушировал фотографии. А позднее был назначен корреспондентом. И отбыл в глубинку — в отдаленные степные районы.

Правительственная кампания к тому времени была в полном разгаре. Первые партии новоселов, прибывших на целину ранней весною, успели уже освоиться и сделали немало… Дикая, веками дремавшая земля, дождалась, наконец, плуга. И ожила, расщедрилась, дала невиданный урожай!

В сущности, я был послан на целину для того лишь, чтобы как можно красочней описать уборку урожая. Потому-то редактор и выбрал меня, несмотря на мою неопытность. Ему ведь нужен был сейчас не столько квалифицированный газетчик, сколько поэт. Прежде всего поэт. Если бы он знал тогда, что из этого получится, он бы открещивался от поэтов, как от нечистой силы!

В России любят слово „золото" так же, впрочем, как сам металл. Его используют, как метафору, и применяют широко. Например, драгоценные сибирские меха издревле именуются у нас „мягким золотом". Вода — это „голубое золото". А, скажем, нефть — „черное"… В сущности, почти все природные богатства страны так или иначе подведены под золотую рубрику. И в ней находится, конечно же, и хлеб; так называемое „степное золото", „плещущее золото нолей".

Обо всем этом я вспоминал, проезжая по хакасской степи. И тогда же подумал, что образы хлеба и золота, пожалуй, самые близкие, самые родственные; они совпадают не только символически, но также и зрительно, наглядно.

Я ехал на местном поезде в районный центр — Ширу. Дорога пролегала между спелых хлебов. Было утро, мутно-красное солнце висело над горизонтом. И желтая, окрашенная багрянцем рожь казалась сейчас и впрямь золотой!

Кое-где хлеба уже были убраны; там рокотали комбайны. И ветер доносил оттуда запах теплой земли и свежей соломы — это был запах осени.

„Богатая осень, — думал я, — изобильная!" Однако истинные масштабы происходящего я оценил лишь тогда, когда прибыл в Ширу… Она поразила мое воображение.

Захолустный этот степной городок был весь наполнен, завален зерном. Я знал, что здесь находится главный, ссыпной пункт", но все же не думал, что увижу такое… Зерно было повсюду; толстым слоем покрывало оно улицы, шуршало и похрустывало под ногами. Оно вздымалось на окраинах грудами, холмами. „Золотые" эти холмы опоясывали городок, громоздились возле станции. И тянулись вдоль степных, уходящих вдаль дорог.

И была еще одна впечатляющая деталь. Несмолкаемый птичий гомон оглушал Ширу. Птицы слетелись сюда со всей степи; они обрушились на городок и первыми начали хлебное пиршество.

Их были здесь тысячи. Разжиревшие, распухшие, они бродили стаями по земле, вернее — по хлебу, и странно: почти не боялись людей… Не улетали. Может, они уже не могли летать, отяжелев от сытости и лени? Или же просто обезумели?

Усталый, томимый жаждою, я сразу же — сойдя с поезда — отправился в пивную. Она была набита битком. Впрочем, эти места вообще никогда у нас не пустуют! Там, конечно, пьют, но и не только — там еще и общаются, отводят душу в разговорах. Мужики снюхиваются там быстро, легко — как собаки на помойке. И пивные поэтому являются источником самой разнообразной информации. И именно там, как правило, рождается большинство отечественных анекдотов.

Я с трудом разыскал в дальнем конце зала свободное место. За столиком сидели двое мужчин. Один из них спал, уронив голову на грязную скатерть, другой же задумчиво потягивал пиво. Был он худ, костляв, с темным от загара морщинистым лицом и вислыми усами. Он улыбнулся мне и указал ладонью на стул. Мы легко разговорились и познакомились. Старик оказался местным жителем, агрономом, и звали его Семеном Архиповичем.

Я заказал водки, и мы чокнулись с ним — за встречу. И какое-то время потом покуривали, прислушиваясь к гулу голосов. Зал шумел. По соседству с нами веселилась пьяная компания. Чей-то бойкий тенорок рассказывал анекдот:

— Идут двое. Встречает их баба и спрашивает: „А где мой Ванька? Он ведь с вами вместе отправился пьянствовать…" Ей говорят: „Не беспокойся, он уже дома" — „Дома? — удивляется баба. — Но он же забыл взять ключи. Как он в квартиру-то без меня попал?" — „А мы твоего Ваньку под дверь подсунули!" — „То есть как это — под дверь?" — „Да, понимаешь ли, — объясняют бабе, — тут неподалеку асфальтируют улицу… Ну, мы проходили по ней — и Ванька случайно угодил под каток".

За другим столиком тоже рассказывали анекдот. Но разобрать что-либо было трудно — слова заглушали взрывы хохота.

— Что-то расшумелся народ, — сказал я. — Пивные, конечно, у нас не пустуют, но все же есть определенное время. Полдень, например, или вечер… А теперь ведь четыре часа! Однако ощущение такое, будто вся Шира сюда собралась.

Спящий вдруг заворочался, всхрапнул. И поднял голову. Лицо у него было багровое, опухшее, к щеке прилипла яичная скорлупа. Он мутно посмотрел на нас и спросил:

— Четыре часа чего? Ночи?

— Дня, — отозвался я.

— А какой это день?

— Вторник.

— Ага, вторник! — прорычал проснувшийся. — Значит, последний день! Надо спешить пить! Пить, а не трепаться.