Михаил Демин - Рыжий дьявол

Он смотрел на меня ледяным немигающим волчьим взглядом. И я сразу же понял, что опять влип в историю.

Здесь снова следует вспомнить — какая это была пора! Стояла осень пятьдесят пятого. С того дня как умер Сталин, прошло около двух лет и никаких видимых перемен еще не случилось в стране. Общий уклад сохранялся прежним, во всяком случае, в глухой провинции. А значит, и все былые понятия и нормы — они тоже еще оставались. И прежде всего оставался страх… Страх перед репрессиями, боязнь террора; в сущности, таков был дух тогдашней эпохи!

Боялись все, даже такие „окраинные" люди, как эти хакасы. Впрочем, люди окраин знали, что такое террор, пожалуй, получше многих других… Ведь именно в дикую эту Азию, в сибирскую глушь сгоняли каторжников и ссыльных.

Основные, самые мощные лагеря располагались, конечно, в арктической зоне, но и здесь, на юге Сибири, их тоже хватало. Метастазы Гулага успели проникнуть всюду. И ни для кого не было секретом, за что попадали люди в мясорубку террора… За что? Да за что угодно! За малейшее высказанное вслух сомнение, за случайно оброненное слово. Да даже и не за слово — за мысль!

Достаточно было указать в доносе, что такой-то сосед или друг, или родственник грешит недозволенными мыслями, и сразу же приходила в движение бездушная милицейская машина. И человека, указанного в доносе, ничто уже спасти не могло. Информация, поставляемая осведомителями, проверке не подлежала; она служила сигналом к немедленному действию! И в этом было что-то мистическое и жуткое. И неотвратимое, как снежный обвал.

И именно этого и испугались теперь хакасы; испугались, что я донесу на них, обвиню их в антисоветских, антирусских настроениях… За такие настроения по существующему тарифу давалось обычно от десяти до пятнадцати лет. И данный тариф был тоже известен здесь! Вот почему столь тягостной стала воцарившаяся в юрте тишина. Она дышала отчаянием и ненавистью. Хакасы теперь видели во мне врага — и в этом я сам был виноват! Ведь я же представился им как „дарга", как государственный чиновник. А к чиновникам отношение всегда и везде одинаковое; им не верят и добра от них не ждут.

И глядя в ледяные, волчьи глаза переводчика, я подумал: если в первом случае — в предыдущем улусе — мне удалось уйти безнаказанно, то здесь вряд ли удастся. Я переиграл. И живым меня отсюда, пожалуй, уже не выпустят. И надо сейчас что-то срочно придумывать, как-то выкручиваться…

В конце концов я выкрутился. Но далось мне это нелегко. Пришлось долго объяснять, что я — чиновник особый, занимающийся не политикой, а литературой. И интересуюсь местным фольклором просто как поэт. И собираю его для себя лично…

Для вящей убедительности я даже показал им старый номер газеты с опубликованными там моими стихами, а затем прочел новое стихотворение — из хакасского цикла:

И по мере того как я декламировал, лица хакасов становились мягче, добрее. Угрюмая настороженность сменялась медленными улыбками. Я заметил: стихи им понравились. Ведь речь здесь шла об их земле! И еще я заметил: они помаленьку начали верить мне… И тут я мысленно возблагодарил Господа Бога за то, что Он послал мне дар поэта! Ведь в самом деле, не будь я стихотворцем, как бы я смог иначе убедить хакасов в том, что я человек неопасный, чиновник с душой?..

Потом опять мы выпили. И снова начался разгул. Когда пляска кончилась, мы вышли с переводчиком покурить и проветриться.

Присев возле юрты на корточки, я сказал:

— Вообще-то я очень люблю легенды и сказки. И, знаешь, верю им… Ну и вот, по поводу этой вашей песни… В ней говорится о черных березах… Но где они росли? Скажи, они действительно были?

— Были, — устало, сонно пробормотал Никола.

— Где же? — допытывался я.

— В горах.

— А что это за горы?

— Абаканский хребет.

— И огнепоклонники? — я вдруг вспомнил давний мой разговор с шофером. — Они тоже реальны? И тоже там водятся?

— Тоже… Там, вверху, чего только нету! Только смотри, не сверни себе шею по дороге. Одному по тем местам шляться рискованно.

И он, прищурясь, посмотрел на запад, туда, где на фоне желтого заката виднелись черные крутые гребни гор.

И на следующий день, распрощавшись с хозяевами, я отправился вверх — на закат.

Я отправился вверх, на закат. И постепенно мне открылся дикий сумрачный мир хвойных зарослей, буреломов, путаных охотничьих тропинок. По ним надо было двигаться осторожно, по большей части ведя коня в поводу. И так я и шел, плутая в зарослях, ночуя где придется. То под открытым небом, то в редких туземных стойбищах.

Никола был прав, говоря, что одному по тем местам шляться рискованно… Одинокого путника в южной тайге ожидают всевозможные сюрпризы. Особенно ночью. Особенно — во время сна!

Там водится лукавый зверь из породы куньих — росомаха. В облике ее есть что-то от небольшого медведя, хотя хвост не медвежий — длинный и лохматый. А спина горбатая, как у гиены. Своеобразная эта таежная гиена необыкновенно зла и всеядна и уничтожает все, что может. Она самая сильная в своем семействе и, бесспорно, самая пакостная. Какая-то даже порочная… Среди сибиряков распространено поверье, что в ней живут злые духи. Росомаха не останавливается перед убийством даже тогда, когда совершенно сыта. И в этом случае она любит такую игру: подкрадется сзади, прокусит затылок и затем уходит, выев у жертвы один только затылочный мозг.

В верховьях Енисея бывали случаи, когда росомахи нападали на людей, ночующих в лесу…

И нехорошей известностью там пользуется ласка, маленькая и юркая родственница росомахи. Они принадлежат к одной фамилии. Но если первая — полный убийца, то вторая — своеобразный тихий вампир. Задушив, к примеру, кролика, ласка обычно не ест его мясо, а только лижет кровь.

Известно, что азиатская разновидность ласок гораздо активнее и кровожадней, чем европейская. Может, потому что здесь их слишком много. И на юге Сибири их считают опасными не только для птиц и кроликов, но также и для спящих путников…

Этого я, впрочем, на личном своем опыте не проверил. И слава Богу! Несмотря на всю мою любовь к приключениям, я все-таки держался настороженно. И старался как можно реже ночевать под открытым небом. А когда это случалось, засыпал лишь под самое утро.

А ведь я вообще-то не из пугливых. И тайгу уже знал достаточно. Но знал я север, а это совсем другое дело. На севере все было проще, понятнее. Здесь же обычная флора и фауна странным образом изменилась, словно бы стала чуждой, враждебной.