Михаил Демин - Рыжий дьявол

— Мрачная философия. Хотя я как-то уже думал об этом…

— Слушай дальше! Зло не исчезает, наоборот, оно постепенно накапливается, растет. И ламаисты подсчитали, что уровень его уже приближается к предельной черте.

— Ну, ясно, — сказал я, — дальше начинается апокалиптический сюжет! А кстати, ты интересовался: они с Евангелием знакомы?

— Знакомы, — кивнул Гринберг. — Звездочет говорит, что черные ламы… Прости, — спохватился он, — я не объяснил. Черными ламами монголы называют христианских священников… Так вот, черные ламы приобщены ко многим истинам. Но все же не знают точных дат и сроков.

— А им, стало быть, известно все!

— Вот именно. И не стоит иронизировать…

Звездочет в этот момент допил чай. Отдулся. Обтер рукавом халата бритый череп и седые вислые усы. Затем взял с ковра четки и опять застыл, закаменел.

Сейчас же Осип придвинулся к нему и что-то проговорил. И странный гость, помедлив, ответил. А потом Осип начал переводить… Но тут я хочу упростить ситуацию. Надо как-то избавиться от ненужных подробностей. И потому диалог пойдет прямо между мной и Звездочетом. А Гринберга мы как бы упрячем в суфлерскую будку.

— В монгольском „зверином" календаре, — сказал Звездочет, — сутки делятся на двенадцать часов. Каждый двухчасовой отрезок совпадает с образом какого-нибудь животного. И время от двадцати четырех до двух — называется „Ухэр цар", то есть Час Быка. Это самый тоскливый и самый опасный период ночи; это пора, когда пробуждаются духи смерти, демоны тьмы… И все это имеет также символическое значение, философский смысл… Ну, так вот. На земле, по нашим подсчетам, вскоре должен наступить Час Быка. Он уже близится, этот Час.

— Какая-то мистика, — вздохнул я. — Не пойму… Что, собственно, должно наступить? О чем идет речь?

— О мировой катастрофе, — медленно сказал Звездочет и впервые за весь вечер поднял узкие, чуть припухшие глаза.

— Вы имеете в виду войну, что ли?

— Нет… Беда придет из космоса. Случится это в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Осталось двадцать семь лет — не так уж много…

— Но какая беда?

— В том году все планеты солнечной системы сойдутся в одну линию, выстроятся прямо против нашего светила. И это вызовет на солнце гигантскую ответную приливную волну… Ведь сила тяготения объединенных планет будет огромна! И солнце тогда обрушит на землю всю свою ярость и всю свою мощь.

— И что же станется с землею?

— Она содрогнется в конвульсиях, — сказал Звездочет, — по ней пройдут чудовищные землетрясения. — И он передвинул на четках коралловый шарик. — Пробудятся все вулканические пояса. Оживут все „огненные" зоны. Но, мало того, — он передвинул еще один шарик, — спустя четыре года после первой катастрофы может произойти вторая… В тысяча девятьсот восемьдесят шестом году вблизи земли пронесется большая комета. Причем очень близко. И возможно, вызовет новые беды — наводнения, ураганы…

— Господи, — пробормотал я с перехваченным горлом. — Наступит, значит, конец?

— Не думаю. Мир, скорее всего, не погибнет, но сильно изменится.

— Вы так спокойно об этом говорите…

— Эмоции тут все равно не помогут.

— Но вы уверены, что не ошиблись?

— Через двадцать семь лет сможете сами во всем убедиться… Время у вас есть!

Я закурил. Пальцы у меня подрагивали. Теперь я уже больше не топорщился, не пытался иронизировать. И Осип тоже казался растерянным, каким-то придавленным. На нас обоих словно бы легла непомерная тяжесть…

— Вы говорили о переменах, — заговорил я после минутного молчания. — Каковы же они, по-вашему, будут?

— Трудно что-нибудь сказать, — задумчиво ответил Звездочет. — Но не забывайте о силах зла! Они и так уже переполняют мир. И когда придет Час Быка, они могут вырваться на волю и станут царить безраздельно. А это будет, пожалуй, пострашнее всяких вулканов.

— Странно, — сказал я, — до сих пор я ничего об этом не читал и не слышал…

— Еще услышите, — пообещал Звездочет. — Ваши астрономы тоже не такие уж плохие.

— Ах так, — усмехнулся я, — что ж, это утешает! Ну, а сейчас…

— А сейчас, — сказал Звездочет, вставая, — остается только одно: молиться!

Что-то быстро шепча, он стал перебирать четки. Дамдин молча воздел руки над головой. Гринберг потупился. А я произнес заунывным голосом: „Ом-ма-ни-пад-мэ-хум!"

Мы покинули монастырь потрясенные, растерянные. И всю эту ночь, покуда ловили попутную машину и покуда ехали в Улан-Батор, думали только об одном…

— Неужели же правда, нас ждет беда, может быть, гибель? — спросил я, поеживаясь. — Как-то трудно в это поверить… Не хочется верить… А что если Звездочет ошибается? Ведь мог же он как-то спутаться…

— Ох вряд ли, — угрюмо ответил мой приятель. — Тибетская астрономия, учти, одна из самых древних… Там накоплен огромный опыт! И вообще ты только представь себе Каракорум; самые высокие горы, самая чистая атмосфера. И тысячелетний покой…

— Н-да, надежды, значит, нету.

— А может, все-таки есть хоть какая-то, а? Звездочет же, помнится, сказал, что мир не погибнет, а лишь изменится.

— Да, но изменится-то он отнюдь не к лучшему! — возразил я. — Вспомни его же слова о „последней черте", о „силах зла", которые будут пострашнее всяких вулканов…

Осип медленно достал папиросу. Чиркнул спичкой, прикуривая. Затем посмотрел мельком на часы. И вдруг проговорил странным голосом:

— Ровно два часа.

— Час Быка, — отозвался я. — Время, когда пробуждаются демоны смерти… А, кстати, ты знаешь, что большинство людей в обычных условиях умирает в такое именно время. Глубокой ночью, под утро.

— Кто тебе об этом сказал?

— Один врач знакомый.

— Любопытное совпадение, — пробормотал он. И почему-то быстро огляделся по сторонам.

Мы сидели с ним в грузовой машине на каких-то жестких тюках. И вокруг простиралась черная степь. А над нею кружилось звездное небо.

Там, в вышине, в темной бездне мерцающим туманом стлался Млечный Путь, пылал голубой ковш Медведицы. И мрачным, кроваво-красным огнем светился Марс.

— Наверху идет работа, — проговорил я с хрипотцой. — Идет безостановочно…

— Какая работа? — не понял Осип.

— Планеты кружат, спешат по своим путям. И однажды пути эти встретятся, сойдутся… И земля содрогнется!

Некоторое время мы оба помалкивали. Потом он сказал протяжно:

— Эх, лучше не думать об этом… Давай-ка, брат, переменим пластинку!

— Но как же не думать? — воскликнул я. — Как не думать? Вот чертовщина… Раньше я был вольный орел; трещал опереньем, летал по свету и не знал никакой мистики, никаких апокалиптических страхов… А теперь я уже отравлен. Мне как бы подрезали крылья.