Виктор Топоров - Приключения 1990

Оцениваю обстановку. Кажется, самое время идти отвечать. Я подсаживаюсь к золотым очкам и начинаю сбивчивую речь. Экзаменатор мой, как и следует ожидать, слушает не меня, а диалог из другого конца аудитории.

— Лирику? — в испуге непонимания бормочет античная бабушка. — Какую? Древнюю?

— Са... фо! — доносится мечтательное. — Или нет... может, Мандельштама, а?

— Второй вопрос, — нагло говорю я.

— Да, да... — рассеянно кивают очки.

— Назовите хотя бы одно произведение Плавта! — Бабушка, похоже, начинает приходить в себя и, более того, начинает сердиться. Развязка близка.

Я мелю откровенную дичь, бросая взгляд на парня. Тот, двигая челюстью, думает...

— Ну, что писал Плавт? — слышится сзади настойчиво. — Стихи, прозу?

— Ну... и все, — быстренько произношу я и честно смотрю в очки.

— Послушайте, — хрипло говорит парень, тоже раздражаясь. — Вы меня спрашиваете так, будто я профессор!

Экзаменатор мой потерянным жестом раскрывает зачетку и пишет в ней «хор.».

— Вы меня извините, — начинает старушенция мелодраматически, но я уже не слушаю и, мысленно благодаря коллегу по несчастью, покидаю аудиторию. В теории я должен быть счастлив. Впереди защита диплома и некоторые формальности. Затем — долгожданное верхнее образование, воплощенное в благоухающих типографией корочках. Вопрос только, что оно мне дало и дает? Я пишу стихи, а сочинять их можно и без диплома. Информация о литературе как о таковой мною в этих стенах получена, но особой ценности в ней не нахожу. Поэт все-таки образовывается самостоятельно, а не с помощью лекций. Диплом — как подспорье в продвижении по службе? Но карьера меня не занимает. Короче, кончаю институт на всякий случай и ради престижной бумажки.

Я застегиваю шубу и вижу, как по коридору идет спасший меня антик-великомученик. По лицу его бродит бессмысленная улыбка. Он лезет в карман, достает зачетку, раскрывает ее и, удостоверяясь, что оценка «уд.» и подпись преподавателя на месте и это не приснилось, мотает головой от удивления, усталости и восторга.

— Отстрелялся? — вопрошаю я холодно.

— Это было такое! — сообщается мне со страстью и с нецензурными словами. — Теперь — стакан!

Интересно, а ради чего высшее образование получает этот вот друг изящной словесности? Спросить не спросишь, но все-таки любопытно.

Я сажусь в разбитую машину-труженицу и смотрю сквозь запорошенное поземкой стекло в пространство. Впереди куча дел. Сейчас — на киностудию. Планируется что-то типа совещания, где я должен высказать свои пожелания актерам. Что им желать только? Чтобы вдохновенной игрой компенсировали ущербность пустенького сценария? Стоп, милый. А не проще ли, чем изощряться в самокритике, поступить так: не хочешь жить с женой — уходи. Не нужен диплом — не учись. Халтура опротивела — откажись от халтуры! Но что остается?

Я пускаю движок и держу курс на киностудию. Я думаю. О ремонте машины, о том, увижу ли кинозвезду Марину Осипову, думаю, что в принципе не так все и плохо складывается: диплом, считай, в кармане, а значит, есть вероятность перебраться в ответственные секретари, коли принять всерьез обещания главного... Стихи? Дойдет и до них. Раскручусь вот маленько... Впереди ведь целая жизнь. Ну ладно, половина ее. Все равно — поживем. Главное — без меланхолии. Утрясется. Заживет. Успеется. Жаль только, что жизнь у меня какая-то бессюжетная. У всех, кого ни возьми, — сюжетная, а у меня вот...

Ненависть, гадливость и разочарование — вот чувства, с какими я покидаю киностудию. Секрет моих удачных проб теперь не секрет: оказывается, дальновидный режиссер сумел разглядеть в актрисе Марине Осиповой перспективный образ своей новой любовницы. Подобные производственные отношения как в искусстве, так и вне его неоригинальны, но мне от того не легче. Противно до холодной судороги. Хам! Мерзкая, по брови заросшая обезьяна с узким лобиком, одетая цивилизацией и связями в красивые зарубежные тряпки, кое-что уяснившая в плане внешних приличий, кое в чем чудом поднаторевшая и после всего этого стремящаяся урвать банан пожирней, повкусней и чтоб не подавиться. Напрямик, естественно, сказано ничего не было, все на намеках, а в глубине маленьких, скользких глазок отчетливо видны жадность, масленая похоть, подлая, свирепая хитреца.

— Марина?

Передо мной автор сценария. Как его? Володя. Этот симпатичнее. Внешне, по крайней мере. Мужчина во всяком случае, а не просто мужского полу. Лицо грубоватое, резко очерченное, но красивое. Глаза прозрачно-злые, тоскливы, запойно-усталы, но честные глаза.

— Вот эта растерзанная машина, — продолжает он низким, надрывным чуть голосом, — в состоянии доставить вас куда только потребуется. Кстати. Может, по чашечке кофе за знакомство? Есть тут поблизости ресторанчик...

Поскольку расположен ресторанчик на отшибе, а день пока лишь на переломе к вечеру, мы оказываемся среди пустыни белых скатертей. Официантка, приметив мое лицо, является немедленно, светясь доброжелательностью и готовностью всяческой. Официанты почему-то любят артистов. Очевидно, в наших профессиях много общего.

— Поесть, — говорит Володя, и тут же косой взгляд его срезает мои возражения. — Кофе. И... что у вас — портвейн-глинтвейн? Ясно. Бутылку шампанского.

Официантка, понимающе улыбаясь, скрывается.

— Но я не пью, сегодня спектакль! — уверяю я, но он просто и дружески накрывает мою руку своей, перебивая:

— Ты, кажется, подзадержалась у режиссера? И что же сказала тебе эта пантера?

— Н-ну...

— Уладим! — рубит он воздух ребром ладони.

Лукаво недоумевать? Глупо.

— Спасибо.

Мы пьем шампанское. Я мигом косею. И предлагаю тост:

— За фильм!

— За тебя! — смеется он тоскливыми глазами. — За фильм мне неудобно. Даже перед собой. Я ведь, — усмехается легонько, — поэт. Стихами не известный, возможно никчемный, потому как кто поэт — копеечной сатиркой не грешит, но все-таки... имеющий определенные поползновения к творчеству, а не к халтуре, занимаюсь коей. За тебя! — Он поднимает бокал. В резной хрустальной грани дрожит фиолетовый зайчик.

— А чем творчество отличается от халтуры? — вопрошаю я. Люблю риторические вопросы. Порой на них получаешь удивительные ответы. Как правило, от умных. Но случается, и от дураков тоже.

— Творчество? — вздыхает Володя в раздумье. — Это самоутверждение через самопознание. И еще. Желание продлить жизнь. Ну зацепиться в ней на подольше. А халтура — она без сверхзадачи. Нет?

— Да, — улыбаюсь я, не слишком, впрочем, и вдумываясь в его слова. Мне хмельно и приятно. Я отдыхаю. Редко встречаются мне люди, с кем отдыхаешь вот так — бездумно-весело.

Приятный парень. Не зануда. Дерганый только. Что-то его грызет. Но такие слабы и ненадежны лишь перед судом себя самого. И у других уверенности не занимают. Зато с кем угодно уверенностью этой поделятся.