Петр Шамшур - Приключения-70

И Сгорихата не помер…

8 апреля 1920 года ребята из 9-й армии вместе с отрядами партизан очистили Туапсе от белогвардейцев.

День стоял ясный. Приветливый. Небо было голубым и наивным, точно лишь утром народилось и увидело этот свет. Сады шумели совсем зеленые, и сирень цвела в полную силу.

Я нетвердо ступал по мягкой и теплой, как свежий хлеб, земле, потому что целых девять дней сидел в полутемной кочегарке один на один с капитаном Димовым. Недействующая баня, принадлежавшая покойному отцу Клавдии Ивановны, оказалась самым удобным и надежным местом, где можно было отсидеться до прихода наших.

Ночами Матвей приносил еду и приводил кого-нибудь из подпольщиков. И тогда я отдыхал до утра. Отдыхал спокойно.

На рассвете мой сменщик уходил. И я опять оставался с Димовым. Мы оба были грязные и заросшие, как черти. Димов чаще лежал, иногда сидел, прислонившись к сырой кирпичной кладке. Руки и ноги у него были связаны. Но кляп изо рта я вынул, предупредив, ни в коем случае не повышать голоса.

Вначале он шепотом грозил мне. Уверял, что его люди прочешут всю эту проклятую деревню — так он называл Туапсе. Найдут нас. И тогда он расчленит меня на части…

Три дня спустя капитан стал предлагать золото. Расхваливать французские вина и прелести парижских женщин…

Еще через двое суток он начал читать стихи…

Димов ничего не рассказывал о себе. А я не допытывался. Кому следует, допросят. Я только понял, что его поведением, рассуждениями, поступками верховодит прежде всего растерянность. И, думается, она парализовала капитана не в доме Клавдии Ивановны, когда у него выбили револьвер и скрутили веревками, а гораздо раньше. И он не верил своим начальникам, не верил агентам, которых разведка оставляла в покинутых белыми городах. И на всякий случай, подстраховываясь, готовил себе легальную квартиру в доме Клавдии Ивановны, легальную профессию врача — он, кажется, несколько лет учился медицине в Москве.

— Мы родились слишком поздно!

Димов повторял это часто как заклинание.

Когда мы услышали оханье орудий, тявканье винтовок и треск пулеметов, он спросил:

— Что вы со мной сделаете?

— Не знаю, — сказал я. — Честное слово, не знаю…

Товарищ Коваленко смотрел безрадостно. Возможно, у него ныла рука, потому что она по-прежнему висела на перевязи. И бинты были скрученные и припачканные пылью.

— Выдохся? — спросил он.

— За девять дней все прошло. Отдышался.

— А Микола?

— Крепок, как гвоздь. Врача ему мы, правда, не нашли. Но старушка знахарка выходила.

— Пойдешь на новое задание?

— Пойду. Только бестолково у меня получается. По-дурацки.

— Прямо уж так…

— В штыковую легче. Там ребята рядом. И командиры…

— Этим словам цены нет, Кравец. Но не ты говоришь их первый.

— Я так думаю.

— Понятно, — товарищ Коваленко достает из кармана папиросы. Привычно говорит: — Закурим.

Я щелкаю зажигалкой.

— Фантастика! — удивляется он.

— Подарок, — говорю я. И тут же думаю: нашел чем хвастать. Предлагаю: — Возьмите…

Он, любуясь, держит зажигалку на ладони. Возвращает.

— Тебе, Кравец, она нужнее… После заката солнца мы вновь перебросим тебя в тыл к белым. Пойдешь в паре с Клавдией Ивановной. Сначала осядете в Лазаревском, позднее станете пробираться на Сочи. Жду тебя в шесть вечера здесь, в разведотделе. А пока приведи себя в порядок. Помойся, побрейся. Смени одежду.

— Все понял, товарищ Коваленко. Один вопрос. Что там слышно о Сереге Сорокине? Смелый он парень и хороший друг.

Посуровел взгляд у Коваленко. И лицо стало мрачным. Мрачным, как небо в тучах.

— Нет больше Сереги Сорокина, — металл в голосе. — На другое трудно было и рассчитывать…

Видно, сильно я изменился в лице. Потому что товарищ Коваленко вдруг положил мне на плечо руку, ободряюще сказал:

— Стоп! Ты же разведчик.

— Так сердце у меня все равно одно.

— Верно, сынок. Но принадлежит оно народу, и в этом вся загвоздка…

1941 год…

23 ноября, холодное, жестокое, бесприютное, катило с востока на запад. Над Сибирью занимался серый рассвет, с военных заводов и шахт выходила измученная, натруженная ночная смена, встречаясь с идущей на работу утренней. В спецовках и ватниках люди останавливались возле репродукторов послушать сообщение «От Советского информбюро». В военной сводке не было ничего обнадеживающего: «Тяжелые бои на Центральном фронте. Враг рвется к Москве».

Люди молча смотрели в глаза друг другу — что же будет?

А над Европой еще стояла тьма. Спали в городах, воинских частях, концлагерях и маленьких сельских домиках. В Чернинском дворце в оккупированной Праге начиналось важное заседание под председательством Рейнгарда Гейдриха, недавно назначенного имперским протектором Чехии и Моравии. В зал заседаний входили генералы и высокие чины фашистской партии. Каждому на подпись давался протокол о чрезвычайной, строжайшей секретности того, что будет здесь сказано, — вторую подпись все должны были оставить на этом листе, когда заседание окончится. Сам Гейдрих, подтянутый, с острым взглядом, прохаживался в соседнем кабинете, готовясь к докладу.

Несмотря на поздний час «трудились» и в варшавском гестапо. Днем им удалось обнаружить подпольную кондитерскую. Случай был серьезным — под страхом смертной казни полякам запрещалось изготовлять, продавать и есть белый хлеб. К следователю на допрос ввели одного из преступников — худого, бледного шестнадцатилетнего юношу по имени Юзеф Зелинский.

Яркий свет горел во всех отсеках линкора «Тирпиц», стоявшего у причала в Вильгельмсхафене. Неделю назад в главном штабе было решено, что корабль выйдет в норвежские воды, чтобы отвлечь британский большой флот из Атлантики и Средиземного моря. «Тирпиц» готовили к плаванью в полярных условиях. Вахтенный офицер обходил судно. Восемь пятнадцатидюймовых орудий, двенадцать девятидюймовых, противовоздушное вооружение в восемьдесят стволов. Все здесь было законченных, отработанных форм, и все — от сложнейших приборов управления огнем до простого блока на лебедке — было сделано по-немецки аккуратно, взаимодействовало с предельной точностью.

Офицер поднялся на мостик и посмотрел на звезды. Он понимал, что вся Германия сейчас — такой же стальной гигант, изготовившийся поразить врага.

В Бухенвальде к тем же звездам поднял голову и заключенный № 1548, серой, почти бесплотной тенью выбравшийся в своей полосатой робе из третьего барака. Перед ним простирался тщательно выметенный плац для перекличек, с виселицей и «козлом» для порки в дальнем краю. Чуть дымилась труба крематория, пулеметные вышки заливали лагерь светом прожекторов. Тяжким запахом несло со стороны отстойника нечистот; из собачьего питомника едва слышно донесся лай сторожевых овчарок. Порядок и чистота господствовали кругом, но то была грязная чистота, пахнущая трупами и формалином, как в морге. Вечером комендант через микрофон у главных ворот объявил, что победоносный вермахт окружил и уничтожил последние крупные силы русских на подступах к большевистской столице. № 1548 смотрел в небо, ему не хотелось быть на земле.