Петр Шамшур - Приключения-70

Лицо Нины изменилось, оно сделалось усталым-усталым. Равнодушно она сказала:

— Ну что же, идем. — И сунула пистолет в карман.

Они поднялись наверх. Ефремов зорко осмотрелся. Никого поблизости не было. Свернули за почту и стали спускаться в овраг.

Ефремов встряхнул вещмешок. Он делался все оживленнее, не замечая, что Нина бредет за ним, опустив голову.

— Не бойся, со мной не пропадешь. Я в Москве заведующим продсклада был, другой директор того не имел, что у меня было. И сейчас нам на первое время хватит. Я, думаешь, не вижу, чего тебе надо. Про платье бархатное говорила — у тебя десять будет. — Он взял ее за руку и свернул прямо в снег. — Сейчас сюда. Я тут все места знаю.

Они спустились на дно оврага к замерзшему ручью. Нина сказала, высвобождая руку:

— Ты иди вперед…

Утром в 10.30 у Куйбышева идущий зеленой улицей почти без остановок состав прогрохотал длинным высоко висящим мостом над замерзшей, подернутой туманом Волгой. Мимо рабочих, ремонтирующих путь, пронеслись теплушки, заполненные ладными, крепкими ребятами-сибиряками. Все шли и шли такие составы на запад. Вдыхая запахи мазута, пара и машинного масла, рабочие смотрели на вагоны. Успеют ли?

Звуки трех выстрелов подряд настигли майора с ординарцем уже на противоположной окраине городка.

— Что-то у лейтенанта, — сказал ординарец, останавливаясь.

Поле, окаймленное темными лесами, расстилалось перед ними. В ста метрах впереди дорога поворачивала под прямым углом и там дальше ее сжимали холмы. Луна скрылась за горизонтом, едва заметно побелел край неба.

— Ну ладно, Моисеенко, — сказал Токарев. Он тоже едва держался на ногах — не спал около двух суток. — Иди в полк, скажешь, чтоб Самойлов выводил людей на отметку сто десять, вон к тем холмам. Я эти места знаю. Размечу позиции для батареи. Буду вас встречать, когда выходить начнете. Давай, Моисеенко. Давай.

Он направился к холмам по целине, сразу увяз и подумал, что немецкие танки с их узкими гусеницами тут не пройдут, вынуждены будут жаться к дороге.

Выстрелы у Федорова не обеспокоили майора, он был уверен, что там все будет в порядке.

Лейтенант Федоров с двумя бойцами подбежали к зданию почты, как раз когда Нина поднялась из оврага, волоча за собой по снегу тяжелый, туго набитый вещмешок.

— Что случилось?.. Кто стрелял? Соловьева, ты?

Она безразлично сказала:

— Ефремов застрелился. Струсил и застрелился. — И прошла мимо бойцов в подвал, будто не видя их, белая, без кровинки в лице.

— А черт! — Лейтенант бросился тропинкой вниз.

Нина швырнула вещмешок в угол к стене. Он грохнулся тяжко, со звоном возле Евсеева, и тот, проснувшись, сразу сел, осматриваясь.

— Что — начинается?

Санинструктор, глядя в сторону, ответила равнодушно:

— Спи пока. Не началось еще…

Евсеев кивнул успокоенно и улегся. Опытный солдат, он воевал, начиная от границы, и знал, что, если есть возможность поспать, упускать нельзя, потом не отдадут.

Лейтенант бегом скатился в подвал. Он был ожесточен: чепе — чрезвычайное происшествие! А ведь все как будто начало складываться хорошо: правильно он определил, когда прекратить отход, точно выбрал позицию для обороны, верным было решение разделить бойцов на две группы. И вдруг на тебе — Ефремов оказался ненадежен. Настоящий командир не допустил бы такого.

Он приступил к Нине.

— Слушай, Соловьева, как это получилось? И ты почему с ним была?

Бойцы опять набились в подвал. Клепиков шагнул к вещмешку старшины, проворно развязал затянутый шнурок на горловине.

— Ну-ка, поглядим, чего у него там.

Он вывернул содержимое на пол, в разные стороны покатились, звякая, какие-то часы, кольца, портсигар, кофточки, мех. Действительно, подготовил себе Ефремов кое-что на первое время, но теперь оно уже не могло ему пригодиться.

Кто-то ахнул.

Клепиков машинально, не замечая, обтер ладони о шинель. Ему представилась рука убитого командира, лежащего в окопе, и то, как Ефремов, ловкий, ладный, опасливо озираясь узкими глазами, снимает с мертвого запястья часы.

— Он, выходит, гад, грабил. С убитых снимал и шарил по домам.

Лейтенант, обойдя стопку одежды, шагнул к Нине.

— Не может быть, чтоб он сам застрелился, Соловьева. Не может этого быть.

Она, опустила голову, но промолчала.

Миша Андреев ошеломленно спросил:

— Значит, ты… Значит, ты его убила?

У нее вздрогнули плечи, и вдруг все увидели, что она давно уже плачет. Она старалась сдержаться, но рыдания рвались — в них был страх, который пришлось превозмочь, решимость, которой надо было набраться, чтоб выстрелить в человека. Не издалека ведь, а рядом, не в гитлеровца, а в русского, своего.

Миша осторожно взял ее за плечо:

— Не плачь, не надо.

— Отстань, студент! — Она отбросила его руку. Никто ее тут не понимал, кроме лейтенанта, одобрительный взгляд которого она замечала порой, когда принималась дразнить бойцов и вызывать их на шуточки. Только он, может быть, смутно догадывался, что с ним пополам она взяла на плечи главную тяжесть отступления, что вместе они несли что-то такое, чего-растерять нельзя. А уж Миша-то совсем ничего не в состоянии был почувствовать. Почти как Ефремов верил, что ей, кроме платья из панбархата, ничего не надо. И самое обидное в том состояло, что именно он ей нравился. Она гневно повернулась к нему.

— Тоже, наверное, думаешь, что если девушка веселая, если шутит, так она подлая.

Он твердо ответил:

— Нет, неправда. Я тебя понял теперь. Ты прости… И никто про тебя ничего плохого не думает.

— Факт, конечно, Соловьева, — сказал лейтенант. — Ну ладно. — Он посмотрел на часы. — Рассвет уже скоро… Клепиков, миномет поставили у гаража?

— Поставили и мины принесли, товарищ лейтенант.

— Если танки без пехоты пойдут, стрелять не будем, чтобы себя не открыть… Борисенко надо сменить на развилке. Пошлешь, Клепиков, кого-нибудь из своего отделения. А пока можно еще полчаса отдохнуть.

Нина, вытирая глаза, каким-то детским голосом сказала:

— Холодно. Хоть бы в печку подбросили.

Сразу все засуетились. Огонь вмиг разгорелся. Шурша соломой, бойцы уселись, а лейтенант опять расстелил карту на столе — его уже беспокоило, этой ли дорогой пойдут из Березовки танки противника.

Разуваев достал из кармана фотографии девушки и стал показывать их Тищенко.

— А как ее зовут? — спросил агроном. Ему особенно нравилась фотография, сделанная где-то в саду.

— Кого? — Разуваев не понял.

— Вот эту девушку.

— Эту?

— Ну да, — вмешался Миша. — Эту твою девушку.

— А откуда я знаю?

Тут все посмотрели на Разуваева. Миша пожал плечами:

— Чудак ты, Володька. Как же ты не знаешь?

Разуваев недоуменно обвел бойцов взглядом голубых глаз.