Петр Шамшур - Приключения-70

Ровно в пять во дворе дома появились две бесшумные тени. Вошли и замерли у ворот, настороженно оглядываясь. У Сережки Барина в руке наган, у Кошелька — плащ, перекинутый через руку, под плащом наверняка тяжелый маузер,

В последнее время Кошельков все больше и больше нервничал, чувствуя, что вокруг него сжимается кольцо. Он уже знал: чекисты взяли Зайца, попался Козуля, завалился на какой-то хазе Ванька Конек. Конечно, при желании он мог бы сколотить другую шайку, но, похоже, приходит конец большим делам. Ладно, кое-что у него припрятано на черный день, вот сделают они с Сережкой и с Чемоданом последнее дело, надо будет на время исчезнуть из Москвы, убрав, конечно, своих сообщников. Пусть тогда легавые его поищут… Кошельков еще раз оглядывается. Кажется, все спокойно, можно идти в дом. Он подталкивает Сережку: иди стукни в окно. Как будто все в порядке, вот Сережка постучал, раздался ответный условный стук, и Сережка идет к тихо, без скрипа открывающейся двери. И вдруг он сдавленно вскрикивает: «Шухер!» — и стреляет. В ответ раздаются два выстрела, и Сережка падает. Кошельков успевает метнуться за сарай и, сбросив с руки плащ, стреляет веером по всему двору. Поздно! Из окон напротив раздаются ответные винтовочные выстрелы. Кошельков рвет из кармана бомбу, швыряет к входной двери в дом. В эту секунду пули настигают его. В угасающем сознании два слова: «Все, конец…»

В тот же день по Москве пойдет не шепот, а громкий разговор:

— Слыхали? Кошелька ликвидировали!

— Но!

— Точно, ухлопали. Драгоценностей при нем найдено награбленных — страсть!

Из кармана убитого Кошелькова действительно были изъяты 63 тысячи рублей, золотые вещи и два пистолета, один из них — был маленький браунинг с вороненой рукояткой — оружие, принадлежавшее Владимиру Ильичу Ленину.

— Вот! А говорили — не поймают, говорили — мальчишки безусые.

— Так им же сам Ленин приказание дал.

— Ох-хо-хо… Ежели бы так да с Деникиным справиться, да с Колчаком.

— Дай срок, и с ними совладаем.

— Это кто же совладает?

— Мы!

— Мы… Да кто это «мы»?

— Мы, стало быть, Советская власть.

…На моем столе стоит магнитофон. Если включить его, можно услышать чуть глуховатый голос полковника милиции в отставке Тыльнера. Речь его медлительна и вдумчива. Георгия Федоровича уже нет в живых. Кажется, я был последним, кому он рассказывал о своих былых делах. Их было много за пятьдесят лет работы в уголовном розыске, и каждое из них могло бы стать сюжетом увлекательнейшей повести. Можно смело сказать, что по крайней мере половина нынешних работников МУРа — ученики Тыльнера: одни начинали под его руководством свой трудный и опасный путь, другим он постоянно помогал советами, третьи слушали его лекции в Высшей школе милиции.

Нелегкая у нас с ним была беседа, нелегкая потому, что о себе Георгий Федорович рассказывать не любил, почти каждая история, которую удавалось из него вытянуть, начиналась словами: «Да что тут рассказывать…»

Точно так же начал он рассказ и о своем участии в ликвидации банды Кошелькова. Надо признаться, на этот раз роль его и в самом деле была невелика: восемнадцатилетний сотрудник МУРа только начинал свои первые шаги в уголовном розыске. Но та часть его воспоминаний, где он касается судьбы браунинга Владимира Ильича Ленина, очень любопытна. Привожу слова Георгия Федоровича Тыльнера почти дословно:

«Пишущая машинка в те годы считалась непростой техникой, поэтому печатать на ней доверяли преимущественно мужчинам (а не машинисткам, или «пишбарышням», как позже их стали называть шутники).

Вот такому «машинисту» и диктовал начальник МУРа Трепалов, расхаживая по кабинету, свой рапорт. В кабинете на диване сидела тройка свободных от дежурства работников МУРа, среди них и я. Все мы еще не остыли от ночной операции — первой серьезной операции в моей жизни.

Рапорт был адресован председателю ВЧК Дзержинскому. Слушал я внимательно, стараясь запомнить каждое слово, потому что дело, в котором я участвовал, казалось мне самым важным из всех, какие когда-либо проводил МУР. Вот какие слова Трепалова мне особенно запомнились:

— Прошу вас, Феликс Эдмундович, вручить препровождаемый при сем браунинг товарищу Ленину. Считаю необходимым отметить, что в операции по ликвидации данной опасной преступной группы много усилий затратили как работники Московского уголовного розыска, так и сотрудники группы МЧК».

Где сейчас браунинг №… — неизвестно. В фондах Музея Ленина, где хранятся немногочисленные личные вещи Владимира Ильича, его нет.

Вернул ли этот пистолет Дзержинский Ленину?

Один из старых чекистов, изучавших дело о бандитском нападении на Председателя Совнаркома, высказал такое предположение:

— Вполне возможно, что этот браунинг Феликс Эдмундович оставил у себя. Да и зачем был Ленину пистолет? Органы безопасности Советской власти были достаточно сильны, чтобы уберечь Ленина от всяких случайностей, оградить его от нападений. Тем более что к началу двадцатых годов с бандитизмом было практически покончено.

Что ж, можно предположить и такое. Можно представить себе, как в очередном докладе, рассказывая о важных делах, Дзержинский сообщает Владимиру Ильичу и о ликвидации самой опасной в Москве бандитской шайки. Можно представить себе, с каким вниманием слушает Дзержинского Ленин и потом задает вопрос:

— Ну, а документы мои нашли?

— Нет, Владимир Ильич. Наверное, бандиты их уничтожили.

— А браунинг?

Конечно, и о браунинге Дзержинский мог сказать, что он не найден. Но, человек исключительной правдивости, он, вероятнее всего, сказал так:

— Браунинг у меня, Владимир Ильич. Но вы его не получите

— Это почему же? — удивляется Ленин и хитровато щурит глаза.

— А потому, что вам он ни к чему. Впредь вы без охраны чекистов — ни шагу. А у них достаточно оружия.

— Ну-ну-ну! — сердится Ленин. — Оставьте мою персону в покое. Лучше скажите, москвичи-то теперь будут в безопасности?

— Самых опасных бандитов мы уже ликвидировали. Покончим и с остальными.

Прошел год. Весной 1920 года Владимир Ильич Ленин начал работать над книгой «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Писал он, как всегда, быстро, энергично: «мысль просится к перу, перо — к бумаге». В одном месте, рассказывая о своем споре с «левыми» коммунистами, считавшими вынужденный Брестский мир вредным для революционного пролетариата компромиссом с империалистами, споря с вождями тред-юнионов, утверждавшими, что компромиссы допустимы и для них, если они были допустимы для большевизма, он вдруг вспомнил прошлогоднее происшествие и улыбнулся. «Жизнь или кошелек!» Найдено простое и «популярное» сравнение.