Виктор Дудко - Тревожное лето

— Ишь ты какой скорый!

— Можа, и не понадобится он тебе.

К нему пробирался Животов. Он узнал того человека, с которым во Владивостоке встречался у Полубесова.

— А ну разойдись! — крикнул Животов. — Тоже мне цирк нашли.

Он одним движением перерезал веревки.

— А може, энто он пострелял Айбоженко и Сокоря?

— Заткнись, не то я постреляю. Идемте, Владимир Владимирович. Лялин вон в той землянке.

Гусляров растирал руки, морщился. Вошли в землянку.

— Вот он! — с порога закричал Животов.

В землянке находилось несколько человек. Лялин дал знак им выйти.

— Это и есть Владимир Владимирович!

— А мы вас уже заждались. Помяли, вижу, мои ребята? Ну ничего, это иногда бывает полезно.

Лялин выглядел как с длительного перепоя: под глазами мешки, и руки мелко трясутся. На столе пустые бутылки, хлеб, вяленая рыба, рыжие головки лука. Он разлил из бутылки по стаканам.

— За встречу, что ли?

Они выпили за встречу, потом за благополучный переход.

— А у меня тут беда, — жаловался Лялин, — убили гады лучших боевиков. Зажимают нас. Вот такие дела...

Гусляров, несмотря на выпитый самогон, не мог расслабиться и держался угловато. Он знал: еще немного, чуть пообвыкнет — и это пройдет у него, а пока разглядывал главаря банды, который через несколько дней должен предстать перед судом народа за все злодеяния, которые он принес людям.

— Скажите, пусть вернут мне браунинг, — попросил он Животова. Тот выскочил и скоро вернулся с оружием. — Уходить будем на судах. Зафрахтованы две шхуны. Послезавтра они будут стоять в бухте Подкова. Если к вечеру не прибудем, то потеряем и эту возможность. Тогда отсюда не выбраться — и всем конец. Я тоже ухожу вместе с вами, — добавил Гусляров. — В Харбин с отчетом.

Лялин сидел схватившись за голову.

— Мы не успеем за это время подготовиться, — сказал он, будто просыпаясь. — Хозяйство видите какое. А коней куда девать? Все наше добро.

— Организуйте тайники. Пригодятся на следующий год. Все оружие забирать не следует.

— До Подковы существует прямой путь, но никто из нас не знает его, — сказал Животов. — Есть один дед, да он в Черемшанах. Исай Семижен.

— Свой человек?

— Мы ему доверяем.

— Раз так, берите его в проводники. Время дорого.

Ступая след в след, боевики Лялина шли через сопки к бухте Подкова. Прямой путь до бухты Семижен знал хорошо, и вел он торопко, без поклажи, с сучковатой палкой да обрезом под полой армяка. «Кто б вас провел, — хвалился он, — никто не знает туда дороги». У Семижена было хорошее настроение оттого, что он знал лялинские схороны, куда было попрятано много вещей, нужных в хозяйстве. Ему не терпелось быстрее избавиться от Лялина и вернуться.

Все, что невозможно было унести с собой, Лялин приказал зарыть в тайники. С собой взяли три пулемета «люис» и два «шоша», нагрузились под завязку патронами, гранатами, продуктами.

Лялин нервничал, ему жаль было оставлять коней, и он то и дело наказывал Семижену:

— Разведи их по дворам, чтоб комар носу не подточил. Вернусь на другой год, если что, голову отвинчу.

А как мог Семижен развести по дворам почти три десятка строевых коней, да чтоб еще и комар носу не подточил? Тут надо покумекать. Ежели связаться с ивановскими конокрадами, то хороший барыш будет. Одно только омрачало Семижена: как бы не дознались сельчане про то, что участвовал в лютой казни над Соломахой и его Филькой. «Вот горечко-то какое, — бормотал и вздыхал Исай, — вот горечко. Дак ежели подумать, то чему быть, того не миновать. А по Соломахе давно петля качалась, прости господи».

В тот вечер, когда Матрена наотрез отказалась уходить с ним за кордон, Лялин с Айбоженко и Животовым навестили Семижена. Тот перепугался, засуетился, не зная, куда посадить непрошеных гостей. За самогонкой Лялин попросил:

— Наведи меня на Соломаху, Исай. — И, тяжело задышав, ударил себя в грудь: — Горит тут. Просто так из Черемшан я не уйду. Зарок такой дал.

Думал-думал Семижен, как навести Лялина на Соломаху, и вспомнил, что утром Захар хотел смотреть озимый клин за речкой Крестьянкой. А располагался он верстах в семнадцати от Черемшан. Когда-то на том поле держал Семижен свою пасеку, потому и знал то место хорошо.

Лялин со своими дружками выбрался из Черемшан под утро, а следом за ними выехал и Исай. Во дворе Соломахи стояла бричка, полная свежего сена, а Матрена доила корову, и слышно было, как молочные струи бились в стенки жестяного подойника. Исай снял фуражку, поздоровался с Соломахой.

— Куда так рано? — спросил он лишь бы не молчать. На что Соломаха ответил:

— Кто рано встает, тому бог дает.

— От это правильные твои слова, — согласился Исай, попридерживая своего рысистого в серых яблоках. Но Захар не настроен был разговаривать, и Семижен, подергав вожжами, покатил дальше. А про себя подумал: «Ничего, даст бог, седни ишшо встретимся на узкой дорожке, там с тобой и поговорим».

Соломаха нагнал Исая у маленькой серебристой речонки. Исай поил коня. Соломаха спрыгнул с брички, наказал Фильке никуда не отлучаться, а сам пошел к Исаю. Дальше они поехали на Исаевой телеге. Передние копыта соломахинского коня были разбиты, потому он не стал переходить реку, чтоб о скользкие камни вконец не обезножить животину.

— Это вить мой клин, — сказал Исай.

— Чтой-то не припомню, — усмехнулся Соломаха.

— Дак как же не припомнишь? А когда на германскую уходили, кто его засевал?

Захар рассмеялся:

— Ну, вспомнил. Так то ж при царе было.

Они подъехали к зимовью, срубленному когда-то из смолистых бревен, уже затрухлявевших и заросших лишаями. Вошли в него, и тут на Захара обрушился удар по голове. Обеспамятевшего, его били рукоятками наганов, Семижен топтался по нему и приговаривал: «Вот тебе земля... Вот тебе клин...»

И теперь Исаю вспомнилось все это, и по спине загуляли морозные иголки. «Ой не приведи господи... Спаси и помилуй...»

Двое бандитов из Васильевки сговорились не уходить с родных краев и незаметно отстали. Лялин послал вдогонку. Бандитов привели. Это были двоюродные братья лет по сорок каждому. Лялин спрашивал то у одного, то у другого, тыкая в зубы наганом:

— Вы што задумали, шкуры? Продать меня? Да я вас в порошок сотру.

Их поставили на колени и каждому выстрелили в затылок.

С седловины сопки Алатырка, если взобраться на дерево, открывался вид на бухту. Она и впрямь была похожа на подкову, вдавалась пластом свинца в отвесный берег, задавленный скалами какого-то рыжего цвета. Солнце клонилось к закату, и все, что находилось внизу, хорошо просматривалось. Но шхун не было видно. На высокой сосне наблюдателем сидел сам Лялин, чуть ниже — испачканный в смоле Гусляров. И тот и другой обозревали бухту в бинокль. Пусто. Ничего не видно.