А. Пушкарь - Искатель. 1965. Выпуск №5

Надо взять.

Я взял со стены фотографию и сунул ее в портфель.

На мгновение в ушах у меня прозвучали невиданной красоты слова — о людях и обо мне. Я знал, что не смогу их запомнить и никогда уже не найду таких слов. Жалко…

Вышел в радиорубку.

Федор все работал на ключе. Даже не посмотрел в мою сторону.

Я шагнул к трапу.

Портфель пришлось взять в зубы: чтобы удержаться на трапе, нужны были обе руки. Так, с портфелем в зубах, я и выглянул из люка в боевую рубку. И сразу увидел боцмана. Он показывал на меня пальцем и смеялся.

Стараясь не смотреть на него, я кое-как выбрался из люка и встал.

— Товарищ командир, ваше приказание…

— А как акулы? — крикнул, не оборачиваясь, командир.

— Посмотрим! — сказал я.

— Тьфу! — возмутился боцман. — Типун тебе на язык! Сдурел?

Он сосредоточенно глянул мимо меня и медленно повернул голову. И я заметил, что все в рубке молчат и смотрят туда же — вперед. Но сам посмотреть не решался. Что-то изменилось вокруг. Я не понимал и, не решаясь посмотреть, уставился в спину Андрея.

Было тихо.

Вот оно что: тихо было за стенами рубки. В океане.

Тогда я поднял голову. За стеклами впереди вставала волна. Но это уже нельзя было назвать ни волной, ни стеной воды — просто вода, за которой отныне ничего больше не существовало. Она молчаливо и стремительно задергивала последний клочок неба.

— Портфель здесь? — негромко спросил командир. — Так точно, — услышал я свой голос. — И фотография… в портфеле.

Боцман, легко шагнув, встал рядом с Андреем и тоже взялся за штурвал.

Командир чуть повернул голову.

— Спасибо, юнга.

Я сглотнул слюну.

— Теперь отнесите все на место.

— Есть…

Это было жестоко! Куда я полезу сейчас, когда… Я сел, свесив ноги в люк, взял в зубы портфель. И не выдержал — вскочил, ухватившись за какую-то скобу.

Обрушился рев.

Катер сильно тряхнуло, он забился, стремительно полез вверх.

Дыхание у меня перехватило.

— Выполняйте приказание! — крикнул командир.

— Есть!

Но прежде чем спуститься, я взглянул на креномер. Стрелка прибора залетала за цифру пятьдесят. А критический крен — сорок пять градусов…

И все-таки мне удалось добраться до каюты и даже укрепить занавеску. Все опять было на своих местах. Все по-прежнему.

И я знал, что за портфелем он меня больше не пошлет…

Федор дожевывал галеты и слушал эфир.

— Пятьдесят шесть на креномере, — сказал я, усаживаясь рядом.

— Точно?

— Сам видел.

— Хороший корабль, — сказал Федор.

— Да.

В животе у меня не было ни холода, ни тепла — там просто все одеревенело. И руки, и ноги, и спина — все тело было как деревянное. Ни на минуту не удавалось его расслабить.

Федор принялся проверять по описи запасные комплекты радиоламп и заставил ему помогать. А в начале каждого часа я включал передатчик и отстукивал на ключе: «Как меня слышите? Есть ли что для меня? Для вас ничего нет. Связь прекращаю до…»

«…тринадцати часов».

«…пятнадцати часов».

«…шестнадцати часов».

Почти не качало больше, а берег, приближаясь, растягивался вширь, и я опять узнавал те склады, высокое здание, краны и видел мачты других кораблей, неподвижно стоявших у причалов — около земли. И дальше, за кораблями, все была земля. Над ней летели разлохмаченные облака, и то припускал дождь, то светило солнце — было ярко, мокро, покойно…

Я стоял на баке, по авралу мое место там. Готовил носовой конец. Он потяжелел — намок, хотя просмолен был основательно. Я перебирал канат, ощущая ладонями его тяжесть, влагу и шершавинки, и уже видел, как брошу его и как он шлепнется на причал, на землю.

Она была все ближе.

Моряки на других кораблях, те, кто был наверху, смотрели в нашу сторону. И с берега тоже смотрели. Люди шли по пирсу, останавливались и смотрели. Портовые рабочие, докеры. Шли моряки с американского эсминца. Вон и наши ребята — с других катеров.

Народу на пирсе становилось все гуще. Когда мы подошли к тому месту, где должны были швартоваться, там стояла уже большая толпа. Они кричали, махали руками. Наши вели себя спокойно, а матросы с эсминца засвистели.

— Кранцы на левый борт!

На берегу перестали шуметь — может, услышали. Я встал поудобнее, приготовился.

Опять пошел дождь.

Двигатели смолкли, стало совсем тихо. Не будь на причале никого, я, наверное, услышал бы, как дождь шлепает по асфальту.

— Отдать носовой!

Канат перелетел узкую полосу воды между нами и берегом. Сразу человек пять из толпы бросились, чтобы его подхватить, и поймали на лету.

Я нагнулся, выбирая слабину.

Последний раз ненадолго взревели двигатели. Катер толкнулся бортом о сваи причала.

Кто-то засвистел на берегу, и толпа как взорвалась…

Мы сошли на землю. Нас окружили, хлопали по плечам, говорили все разом, смеялись. Где-то рядом вякал автомобильный гудок. Я увидел Рябинина. Джон, размахивая руками и улыбаясь, кинулся к Пустошному, потом к Федору, осторожно обнял его за плечи.

— Здорово! Отлично! Русские моряки показали, на что они способны, не правда ли? Поздравляю от всей души!..

За ним в толпу пробирались люди с фотоаппаратами.

— О, я могу перевести, — суетился Джон. — Несколько слов, американская техника, не правда ли? Наша фирма…

Как он суетился, этот приказчик с косо подбритыми височками, сколько беспокойства было сейчас в его нагловатых глазах!.. У меня под ногами земля покачивалась, потому что я только сошел с палубы. А у него-то почему?

Джон увидел меня.

— Здравствуйте! Я очень восхищен и рад вас видеть. Пожалуйста, несколько слов. Как наша аппаратура? Вы должны…

«Должен», ого! Сказать бы тебе!..

— I'm sorry… — ответил я. И улыбнулся.

Так сказать, для вежливости.

Домой дорога длинная… Впереди океан лежит непочатый, целиком. Гладко отполированный солнцем, он как огромная драгоценность; проворонили ее все искатели сокровищ! Мы зайдем еще в Нью-Йорк, Сен-Джонс, оттуда в Рейкьявик, и уж потом, из Исландии, — в Мурманск, но таким наш путь можно увидеть на карте. А посмотришь с палубы вперед — Россия, конечно, прямо по курсу.

Знаю, что так только кажется, да поверить не могу, Полный штиль. Волны — лишь от нашего корабля и от пяти других, которые идут за нами в кильватере. Вода за бортом плещет, словно успокаивает: недолго уж, недолго…

Пора обедать. Федор сменил меня давно, а я вот засмотрелся. Гошин теперь разворчится. Ну, точно! Ворчит…

Я услышал его сразу, едва занес ногу, чтобы спуститься в кубрик:

— Кто так компот разливает? Весь чернослив на дне! Заелись?

— Юнге оставь, он любит.

Это сказал боцман.

Я качнул занесенной ногой, осторожно вытянул ее обратно. Постоял около люка.