Юрий Авдеенко - Ожидание шторма

Ясно, она не могла знать, для какой цели привел ее за стеллажи Чирков. Конечно, могла догадываться. Но и могла надеяться на иное, лучшее, потому что надеяться никому не заказано.

Протянув бумажку с номерами телефонов, он предупредил:

— Если придут с паролем, позвони по любому из этих телефонов. Спроси: «Вы заказывали «Былое и думы»?» Тебе ответят: «Неделю назад». Тогда скажешь: «Книга поступила».

— Хорошо, — жалобно ответила Татьяна.

— Тебе страшно?

— Ничего. Только... Какой-то тип уже целый час сидит в читальном зале.

— Это наш человек. Не пугайся.

— Роксана нашли?

— Еще нет.

— Они убили его.

— Или он дезертировал. Пожалел, что тебе доверился, и сбежал.

— Нет. Они убили его.

Татьяна говорит убежденно, точно сама видела преступление, но Чирков понимает, что она ничего не видела, что это страх. Обыкновенный, заурядный страх.

Теперь он не чувствовал в душе злости на Татьяну. И сама она вся — обыкновенная, заурядная. Любви к ней у него больше не было. Он даже не очень осуждал ее, полагая, что женщина столь редкой красоты едва ли предназначена для одного мужчины, рядового, обыкновенного. Может, природа, создавая Татьяну, ориентировалась на Александра Македонского или Наполеона...

— Как ты живешь? — спросила она.

— Война.

— Скоро кончится?

— Доживешь, не состаришься...

— Ты когда-нибудь вспоминаешь обо мне?

— У меня редко бывает свободное время.

— Зато я утопаю в нем.

— Каждому свое... Не забудь про «Былое и думы».

— На память не жалуюсь.

«Да, жизнь пообтерла Татьяну, — рассуждал Чирков, шагая по улицам погружающегося в сумрак города. — Как в сказке. Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела... А кто успел?»

У штаба Чиркову повстречался командир комендантского взвода, доложил:

— Товарищ капитан, труп Роксана обнаружен, Только не у карьера, где мы искали его днем, а во дворе, под аркой, в водопроводном люке...

Руки у командира комендантского взвода были в грязи и ржавчине. А лицо — синее, словно он замерз.

Вечер опускался теплый, лунный. Деревья шелестели листвой, и ветер был ласковый, осторожный. Он не касался земли, а скользил над ней, точно птица. И птицы радовались ему. Пели на разные голоса: звонкие, глухие, писклявые. Птичий гомон заполнял все небо, до самых звезд. И луна висела над горой... Желтый свет колыхался в море, дрожал на молодых листьях, свинцом застывал в развалинах. Развалины по-прежнему пахли гарью и битой отсыревшей штукатуркой. Но еще они пахли травой. И от этого теплело на сердце.

Лучи прожекторов, взметнувшиеся над городом с вершин ближних гор, приняли на себя небо. И звезды зажмурились и стали мельче.

Чирков сказал:

— Знал ли Роксан что-нибудь о Японце? И кто его зарезал? Неужели женщина?

— В разведшколах и женщин учат многому, — ответил Каиров.

— Это так. Вот если бы нам удалось взять Погожеву живой!

— Она могла не знать, кто такой Японец. И Сизов мог не знать. Здесь есть еще один момент. На мой взгляд, перспективный. Смерть Сизова, исчезновение Погожевой могли оставить Японца в одиночестве...

— Если так, он заляжет, — сказал Чирков.

— Он так и сделал бы, но... перегонный завод. Они жмут на этот завод. Длинный имел задание туда внедриться. Погожеву задержали у проходной завода, в записке Японца Кларе тоже есть упоминание об этом заводе. И очень ясное: «Никогда раньше диверсиями не занимался». Я уверен, центр будет давить на Японца. Скорее всего, ему пришлют помощников. Диверсантов-профессионалов. Он должен будет подготовиться к их встрече. Обеспечить надежной крышей и так далее... Вот тут-то он может выйти на Татьяну. И у меня предчувствие, что это случится.

— Предчувствие к делу не подошьешь, — скептически заметил Чирков.

— Мы люди разных поколений, капитан. Может, тебе и забавно, но я верю в могучую силу предчувствий. Я верил бы и в сны, но они мне никогда не снятся...

— Счастливый вы человек.

— Кто знает... Думаю, сны помогали бы мне. Относительно же предчувствий... Наша старушка земля была свидетельницей многих случаев, когда предчувствия сбывались, как приговор.

— Охотно верю. Но считаю, что это не очень надежное оружие против абвера.

— Против абвера нельзя брезговать никаким оружием. Вот поэтому, капитан, я разгадал тайну «ейского кин ких королев».

— Есть такой город, Ейск, — вспомнил Чирков. — Был там однажды до войны.

— Ейск в данном случае ни при чем, — ответил Каиров. — Вы помните, в Доме офицеров демонстрировался английский фильм «Победа в пустыне»... А в городе, между прочим, трудно с бумагой. Школьники пишут на газетах... И мне не давало покоя, что я где-то раньше видел шрифт с записки Погожевой. Тогда я вспомнил про плакат. Поспешил к начальнику Дома офицеров. К счастью, плакаты сразу не уничтожают. Их используют дважды. С одной и с другой стороны. А здесь кто-то оторвал нижнюю часть плаката. Это было сделано после того, как плакат был снят... Как видишь, Егор Матвеевич, «ейского» нужно читать «Армейского», «Кин» — «кинофотоотдела», «ких» — «Британских», «королев» — «королевских»... Теперь вопрос.

— Кто это мог сделать?

— По логике, прежде всего сотрудник Дома офицеров. Я попросил личные дела всех штатных работников.

— Женщин можно отсечь, — сказал Чирков. — Японец — кличка мужчины.

— Святая наивность, — усмехнулся Каиров. — В практике разведок не так уж мало случаев, когда мужскими кличками наделяли женщин, и наоборот.

— Чего не знал, того не знал, — погрустнел Чирков.

— Это в прошлом, — успокоил Каиров и продолжал: — Дела в полном порядке. Есть одно любопытное, но... можно сесть в галошу... Меня заботит другое... На музыкантов джаза нет личных дел. Второе, плакаты хранятся под лестницей, возле библиотеки. Туда ходят сотни людей...

— Для начала читателей-офицеров можно исключить, По характеру записки Японец представляется мне гражданским человеком.

— Попробуйте, капитан, будем работать в четыре руки, Время не терпит.

За всю свою жизнь Татьяна не испытала столько тревоги, сколько за последние два дня. Конечно, человек, знакомый мало-мальски с ее биографией, мог донять, что жизнь Дорофеевой не была сплошным праздником. Но семейные неурядицы печалили ее не больше, чем дождливая погода, А страха в буквальном смысле она не испытывала вообще.

Сегодня же Татьяна боялась... Проснувшись ночью от какого-то неясного шороха, она долго лежала с открытыми глазами, не только умом, сердцем, но и кожей ощущая, что зло, черное и липкое зло рядом, ее могут убить, что она не бессмертна.

Еще совсем недавно Татьяна не верила в свою смерть. Да-да!.. Она знала, что в каждом городе и даже маленьком поселке есть кладбища. Она знала, что идет война. Знала, что меняются поколения. Люди приходят и уходят. Но какое-то большущее, словно вселенная, чувство — нет, не исключительности, а, скорее, вечности — владычествовало в ней давно и безраздельно. Чувство это не было ласковым, добрым, послушным. Давая покой, оно с удивительной жадностью требовало беззаботности, радости, наслаждений.