Евгений Чебалин - Час двуликого

— Как иест будим бороца, — лениво прогудел Ахмедхан, — маска на морда иметь желаим. Моя сословия — железо куем, подкова, коса, всякий дургой хурда-мурда делаим.

Чемпион Англии снова поманил арбитра пальцем.

— Брешет! — холодея, выдохнул железный Брук. — Глянь ему на холку, Ваня, это боже ж мой, а не холка! Такую бычью холку молотом не наработаешь, ее на мосту годами качают! Сукин сын втирает нам очки, он борец, Ваня, шоб я трижды сдох без воскрешения, клянусь мамой, он борец! Снимай ставку, или горим мы синим огнем на этом деле!

— Чемпион Англии глубоко разочарован! — зычно пустил по рядам голос дядя Ваня. — Он не привык заниматься надувательством. Положить на лопатки какого-то кузнеца и получить за это шесть тысяч — такое нахальство сильно насмешило его гордую натуру. Он согласен делать этот пустячок за пятьсот рублей! Победитель получает пятьсот!

Цирк восторженно ревел.

— Соглашайся, — сквозь зубы сказал Митцинский, — и не напугай его. Мне нужно десять минут.

— Ми согласный! — перекрывая гул, рыкнул Ахмедхан. — Будим бороца дува раза па десят минута. Сиридина будим мал-мал отдыхат!

— Чемпион Англии непобедимый Брук принимает условия Маски, — объявил арбитр.

Митцинский перебросил через руку макинтоши, подцепил за шнурки ботинки Ахмедхана и ушел за кулисы.

Бывший биндюжник Коля Бруковский дожимал Ахмедхана, стоявшего на мосту. Коля напирал на него грудью и, трудясь с честной остервенелостью, выгибал двумя руками его загривок. Это была, надо сказать, адская работа: Ахмедхан закаменел. Цирк исходил стонущим ревом, сверлил жаркую полутьму тугим свистом: кузнец оказался крепким орешком. Дядя Ваня, вздев кверху полуприкрытый поддевкой зад, стоял на четвереньках, сучил ногами, заглядывая под Ахмедхана. Лопатки кузнеца маячили в сантиметре от ковра, его клешнястые руки беспомощно елозили по мокрой спине Бруковского.

— Давай... давай, Коля, давай, дышло тебе в глотку, — сипел перехваченным горлом арбитр, забыв титулы железного Брука.

Митцинский бесшумно, легко ступая, скользил в полутьме по извилистому закулисному лабиринту цирка. В ноздри ему плескались едкие звериные запахи.

Митцинский поймал глазами полоску света, пробивающуюся из щели. Боком, осторожно придвинулся к свету, заглянул в щель. Буйное разноцветье букетов заполняло маленькую комнату, струило предсмертную терпкость увядания. За туалетным столиком, уронив голову на руки, сидела Софья Рут. Две стеариновые свечи, оплывшие наполовину, трепетно мерцали на сквозняке, отражаясь в туалетном зеркале. Пепельный водопад волос стекал по плечам артистки, свиваясь воздушными прядями на красной полировке стола.

Спина Рут слабо вздрагивала.

Митцинский перевел дыхание, унимая гулко толкавшееся в грудь сердце, облизнул пересохшие губы, переламывая себя, оторвался от косяка, скользнул дальше, к другой — массивной, обитой дерматином двери. На медной съемной дощечке кислотой было вытравлено готическим шрифтом:

Митцинский едва ощутимым усилием потянул за дверную ручку. Дверь отлипла от косяка бесшумно. Митцинский приблизил лицо к прорезавшейся полоске света. Прямо на него смотрел сомнамбулически вытаращенными глазами сам Курмахер. Наполовину выкуренная, потухшая сигара вяло свисала изо рта. Курмахер пребывал в оцепенении, он думал. Наконец, откачнувшись от спинки кресла, он взял ручку и что-то размашисто написал на белом листе. Грузно поднялся, тяжело зашаркал к двери.

Митцинский отпрянул, втиснулся в щель между штабелями ящиков. Курмахер открыл дверь, огляделся. Вынул из-за спины руку с листком и наколол его на гвоздик пониже дощечки с фамилией. Затем, ступая на носках, растаял в полутьме коридора. Где-то совсем рядом с Митцинский недовольно рыкнула потревоженная пума, забормотал успокаивающий говорок Курмахера.

Вскоре он вернулся, прижимая к животу что-то очень весомое; тяжело ступая, прошел мимо Митцинского, обдав запахом едкого пота, и скрылся за дверью. Дверь захлопнулась. Митцинский услышал, как глухо цокнул о дужку массивный дверной крючок. Выбрался из щели, вгляделся в листок. На нем было написано:

«Не стучат. За беспокойствие вигоню к чертовая бабушка».

Пониже жирно расползлась роспись с длинными завитушками.

Ахмедхан, все еще стоя на мосту, услышал за спиной короткий оклик Митцинского.

Железный Брук, елозивший поверх Ахмедхана, вдруг почувствовал, как его грудь, схваченная в клещи, начинает деформироваться. Она сминалась в гармошку, и, опаленный всплеском дикой боли, Брук явственно услышал, как что-то хрустнуло у самого позвоночника. Брук хотел крикнуть, но в груди, сдавленной Ахмедханом, совсем не осталось воздуха. Брук дернулся, рот его, распяленный в беззвучном крике, окольцованный синеющими губами, выпустил наружу полузадушенный хрип.

Снизу в мутнеющие глаза «чемпиона Англии» с холодным бесстрастием удава заглядывал Ахмедхан. Он приподнял и переложил обмякшее тело железного Брука на ковер, перевернулся с моста на живот и крепко помял ладонями занемевшую в долгом напряжении шею.

Цирк ошарашенно молчал. На арене свершилось что-то дикое, непонятное. Дядя Ваня, бессмысленно, редко мигая, пялился на вялые телеса железного Брука, распластанные на ковре. Тот охнул, замотал головой, поднялся на четвереньки и огляделся. Взгляд его, наткнувшись на Ахмедхана, стал полниться болотно-темным, животным ужасом. Ахмедхан шлепнул его ладонью по спине и лениво сказал:

— Отдихат будим. Сапсем заморился.

Дядя Ваня поднялся, обошел с опаской Ахмедхана и объявил потрясенному цирку:

— Антракт! Первая половина схватки закончилась вничью.

Митцинский увел Ахмедхана за кулисы.

По вздыбленной революционным штормом России все еще бродили мутные волны анархии, мятежей, хаоса, но Курмахер, хладнокровно посасывая сигару, уверенной рукой вел свое цирковое суденышко к цели. Более того — он умудрялся ловить золотую рыбку в этой мутной водице. Нэп взматерел и разбух, он благоухал французскими духами «Коти». Разлетались под ударами судьбы именитые цирковые труппы — Курмахер вылавливал из половодья безвестности звезд, отогревал их в собственном кочующем шапито, а затем жал из них прибыль кабальным договором. Так попали к нему гремевшие в свое время Софья Рут и карлик Бум.

Обыватель, вновь увидев на афишах некогда блиставшие имена, валом валил в брезентовую обитель Курмахера, платил бешеные деньги, терзаемый неуемной ностальгией по старому доброму времени, осколки которого со старанием реставрировал в своем шапито Курмахер — обрусевший немец из прибалтов.