Николай Шагурин - Тайна декабриста. Сборник повестей

Сверкают вспышки “блица”, щелкает затвор аппарата: следователь фотографирует убитого. Судебно-медицинский эксперт обнаруживает на шее трупа, в области сонной артерии, глубоко ушедшую крохотную стеклянную ампулу. Она была выпущена из какого-то метательного приспособления; вскрытие покажет, каким ядом ее снарядили.

На столе на белой клеенке разложены предметы, извлеченные криминалистами из карманов убитого: бумажник, пистолет, пара сломанных сигар, зажигалка… Детектив достает из бумажника удостоверение личности на имя Франца Гюбнера, уроженца города Мюлуз в Эльзасе, пятидесяти двух лет. Итак, это тот самый инженер Гюбнер, который исчез во время недавнего загадочного взрыва в лаборатории телевизионной фирмы в Париже.

Деньги, довольно крупная сумма — целы. Целы великолепные карманные часы в платиновом корпусе с драгоценными камнями.

В руке покойного зажата бумага: “Агент гестапо Фридрих Кунц… За преступления, содеянные против французского народа… подлежит смертной казни”.

Странная деталь: приговор датирован июнем 1944 года.

Здесь, несомненно, имело место политическое убийство. Полицейский комиссар высказывает предположение, что оно совершено членами тайной террористической организации “Мстители” в ответ на проект закона о прекращении преследования нацистских палачей за давностью срока преступлений…”

— Но я — то знаю, кто привел приговор в исполнение. Возмездие было справедливым, — сказал Бертон. — Ты помнишь “Валькирию”, Мишель?

Мишель достал из кармана пачку сигарет и надорвал обертку.

— Дай и мне.

Спички ломались в дрожащих пальцах, друзья долго не могли прикурить. Половина сигарет просыпалась под ноги.

— Я буду чувствовать себя виноватым, если такое когда-нибудь повторится, — сказал Мишель, жадно глотая дым. — Но те, кто сжигал нас в крематориях лагерей смерти, вешал нас, пытал в застенках, топил в 'море, заняты сейчас составлением реваншистских планов, строительством военных баз. Страна, которая столько выстрадала под немецким сапогом, предоставляет свои территории для немецких военных маневров. Наше правительство, забыв уроки войны, усиленно заигрывает с министрами из Бонна…

— Не обязательно быть коммунистом, чтобы это понять, — сказал Бертон.

— Нет, конечно. Но не каждый решится посвятить себя борьбе против безумных планов реакции, борьбе неимоверно трудной, но абсолютно необходимой. Ты знаешь, какие потери понесла компартия во время Сопротивления. Недаром Морис Торез назвал ее “партией расстрелянных”. Но она остается единственной партией, способной последовательно и до победы вести такую борьбу. Анри, тебе пора кончать с положением “клошара”, бродяги, находящегося в осадном положении. Твою борьбу невозможно вести в одиночку.

— Могу я рассчитывать на твою помощь?

— На нашу помощь. Сейчас ты работаешь мастером на заводах “Соншель”? Тебе нужно перейти на одно из наших предприятий, скажем, лаборантом в цех электрохимии. Я устрою это. В ближайшее время мы поможем тебе переправиться туда, куда не дотянутся лапы противников. У тебя, вероятно, уже имеются планы дальнейшего использования “Аргуса”?

— Да, конечно. Но я вижу, что мне одному не справиться.

— Выше нос, старина! — уже весело сказал Мишель. — Мы опять вместе, как семнадцать лет назад… А теперь, знаешь что? Поедем разомнемся, подышим свежим воздухом. Только куда? В Булонский лес или Венсенский?

— Что за вопрос, Мишель! — Бертон недолюбливал аристократический Булонский лес. Ему, как и Шови, больше по душе был демократический Венсен.

— Да, да, конечно, Венсен! — кивнул Шови.

Они вернулись к машине и понеслись на юго-восток.

У Шови был прекрасный баритон. И сейчас, шевеля баранкой, он тихо напевал песенку из музыкальной комедии “Крошка Лили”, незатейливую песенку, которая нынче была на устах у всего Парижа:

Над Парижем занимался рассвет. Розовая полоска над рекой обещала солнечную погоду.

Наша повесть подходит к концу. Читателю небезынтересно будет познакомиться еще с одним документом — выдержками из дневника Виктора де Люге, варшавского корреспондента одной из крупных буржуазных парижских газет.

“Июль, 24

Сегодня, получив из Парижа поздравления от друзей и знакомых, я узнал, что мне исполнилось тридцать пять лет. Странно… Я почему-то чувствовал себя шестидесятилетним. Именно таким я представляю самого себя, когда, случается, перечитываю собственные корреспонденции в нашей газете. После редакционной правки они выглядят так, как будто текст перед набором протаскивался через все канализационные трубы Парижа — столько в них содержится злопыхательства и старческого брюзжания. Мое имя, которым не забывали подписывать эту стряпню, стало приобретать соответствующий “аромат”. Еще недавно кое-кто считал меня “молодым талантливым журналистом”, теперь многие называют меня “асом холодной войны”. Что-то жуткое, дряхлое мерещится мне в сочетании этих слов. Особенно сегодня, когда я узнал, что мне — всего лишь тридцать пять. Но я по-прежнему стар, по-прежнему мудр, я знаю, что деньги не пахнут…

В честь юбилея я пригласил свою приятельницу, журналистку из Лондона Мэри Лин поужинать в одном из варшавских ресторанов. Мэри согласилась — значит, я все еще нравлюсь женщинам.

Июль, 26.

Бар варшавского пресс-клуба — это место, где частенько имеют отражение самые невероятные слухи. Наша журналистская братия — я имею в виду собственных корреспондентов крупных иностранных газет правого толка — в курсе всех предполагаемых событий. Даже тех, которые на самом деле никогда не произойдут.

Сегодня во второй половине дня бар гудел, как растревоженное осиное гнездо. Я занял место у стойки и стал прислушиваться к разговорам. Одни говорили о каком-то таинственном “новом оружии красных”, другие — о не менее загадочной “коммунистической акции планетарного масштаба”. Каждый судачил на свой лад, и всем не терпелось заполучить для своей газеты “самую объективную информацию”.

Рядом со мной стоял Ричард Баттон, корреспондент “Чикаго трибюн”, той самой, под заголовком которой значится: “Величайшая газета Америки”. Это издавна являлось предметом острот со стороны коллег Баттона, а впрочем, что тут особенного? Если существуют газеты-реваншисты, газеты-ландскнехты, газеты-гангстеры, то почему не быть газетам — тартаренам и газетам — мюнхаузенам?