Николай Шагурин - Тайна декабриста. Сборник повестей

— Шарль, на минуту…

Лобришон вышел. Из-за двери до Бертона доносились приглушенные отголоски спора.

— Кто этот человек? — допытывалась Лора. — Только не ври, Шарль!

— Я уже сказал тебе, он мой старинный друг…

— Боже! Он то Зевс, то Лемуан, хотя это явно не его настоящая фамилия. У него взорвали лабораторию, за ним охотятся оасовцы или бог знает кто еще, и ты тащишь этого подозрительного субъекта в наш дом…

— Лора, детка, я должен помочь ему, иначе окажусь последним подлецом…

— Нет!

— Лора!

— Шарль!

— Я прошу тебя…

— Нет! Ты хочешь влипнуть в темную историю? Ты хочешь, чтобы нас пластикировали? Ты хочешь поставить на карту благополучие семьи?

— Лора!

— Нет, я не перенесу этого! Он войдет в наш дом только через мой труп! Ты знаешь, я жду ребенка…

Лора разрыдалась.

Шарль вернулся в кабинет красный, как вареный рак. Выпил подряд две рюмки перно и повалился в кресло.

— Черт побери!

… Над входом в лагерь Нейе Бремме красовалась издевательская надпись: “Каждому свое”, хотя тут больше пристала бы вывеска над вратами дантовского ада: “Оставь надежду всяк сюда входящий”. Действительно, ни один заключенный до сих пор не выходил отсюда. Тюремщики злорадно предупреждали Бертона, что жизнь в Нейе Бремме будет хуже смерти.

В первый же день лагерной жизни Анри и Шарль увидели потрясающую сцену: два заключенных в полосатых куртках тянули какую-то шутовскую колесницу, декорированную пестрыми тряпками. Под балдахином в кресле сидел связанный человек, тощий до ужаса. А впереди шествовал оркестр, набранный из уголовников, в тех же куртках. Аккордеоны и скрипки негромко наигрывали фривольную песенку: “Приходи, мой друг, я жду тебя…”.

Эсэсовцы надрывались со смеху, довольные своей выдумкой, хватались за животы.

Этого человека везли к месту казни. Вешали, как узнал потом Бертон, на струне от рояля, чтобы агония длилась подольше.

Бертона загоняли в бассейн и заставляли нырять, а когда он высовывал голову, чтобы хлебнуть воздуху, били по темени палкой.

Много может вынести человек, неимоверно много! В нем нередко таятся огромные силы, о которых он и не подозревает… А Бертон превзошел все нормы выносливости, известные лагерным палачам. Комендант лагеря трижды спорил на бутылку шнапса, что “этот французишка не протянет еще и трех дней”, и — трижды проигрывал.

И этот человек, сам полумертвый от голода, подливал свою похлебку в миску Шарля. Этот человек, шатаясь, тащил на спине Шарля, избитого надзирателями… Отстающих травили овчарками — если бы не Анри, не быть бы Шарлю в живых. Однажды он поделился с Лобришоном коркой хлеба, которую стащил у собаки, рискуя получить пулю в спину.

Стараясь не глядеть на Бертона, Шарль удрученно прошептал:

— Очень сожалею, дружище, но сейчас я не могу предоставить тебе свою квартиру… Прости, жена ждет ребенка и… Но если хочешь, я поселю тебя в гостинице. Ты будешь записан под именем Лемуана.

Бертон все понял. Он доверительно коснулся руки Лобришона.

— Я не обижаюсь, старина, давай. Мне нужно хотя бы выспаться.

Шарль встрепенулся, облегченно вздохнул, лицо его просветлело. Он нагнал кнопку звонка. В дверях появился тот же портье.

— Месье Лемуану номер “люкс” на одного. В номер завтрак и шампанское.

— Я боюсь разорить тебя, — засмеялся Бертон.

— Пустяки. Может быть, тебе нужны деньги? Лобришон подошел к сейфу и достал толстую пачку стофранковых бумажек.

— На первое время хватит? Не стесняйся, Анри.

— Спасибо. Как только я смогу снова пользоваться своим текущим счетом…

Бертон, не снимая плаща, стоял у окна роскошного номера и задумчиво глядел в окно. Как обманула его эта жалкая копия Вики! Где ты, бесстрашный, самоотверженный, прямодушный Шарль былых лет! Бедняга! Здорово она взяла тебя под башмак!..

И вдруг он увидел Лору Лобришон, переходящую улицу. Она направилась к тому самому телефону-автомату, из которого он звонил Шарлю, оглянулась по сторонам и вошла в будку

Бертон догадался, куда она звонит: Лора спасала свое благополучие.

Вошел официант с подносом в руках.

— Завтрак, месье.

— Хорошо, поставьте, я сейчас.

Он подошел к письменному столику, взял из коробки лист почтовой бумаги, конверт с маркой отеля и написал:

“Дорогой Шарль! Я знаю — ты не виноват и не сержусь. Может быть, увидимся при более благоприятных обстоятельствах. Прощай, старина.

Твой Анри”.

Запечатал конверт: “Месье Шарлю Лобришону. Лично”. Положил письмо на поднос и вышел.

Бертон вышел на привокзальную площадь, и ему показалось, что он очутился в другом мире. В столице, откуда он уехал несколько часов назад, моросил дождь, было сумрачно, промозгло-сыро, а здесь ослепительно и знойно сияло солнце. Витрины магазинов по-летнему были защищены полосатыми тентами. Весь багаж Бертона состоял из легкого плаща, перекинутого через плечо. Скомкав и бросив в урну билет экспресса Париж-Марсель, он растворился в многоликой и многоязычной толпе. Теперь в своих темных очках-светофильтрах, в скромном сером костюме он ничем не выделялся среди окружающих. Через минуту такси умчало прибывшего налегке пассажира.

— Здравствуй, Марсель!..

Бертон любил этот город, несмотря на все, что ему довелось здесь пережить, город древний и новый, по-южному темпераментный, полный иностранцев и все-таки удивительно французский.

Во время войны его жестоко бомбили гитлеровцы, потом англо-американская авиация. Нынче город зализал свои раны, но старая часть Марселя, расположенная амфитеатром вокруг гавани, была все так же грязна, и все так же тесны были ее извилистые улицы, забитые городской и портовой беднотой. И все так же контрастировали с этими кварталами виллы и особняки промышленных тузов и экспортеров в новом городе, вызывающе и спесиво сверкавшие белизной фасадов и зеркальными окнами.

Но город, ласкаемый солнцем и теплым морем, не изнежился, подобно Ницце или Каннам. Он остался прежде всего городом загорелых мозолистых рук и славных революционных традиций — никому не дано забыть, что именно отсюда пришла в мир “Марсельеза”.

Бертон остановил такси на улице Каннебьер, рассчитался с шофером и пошел дальше пешком.

Тихонько насвистывая, не спеша, будто прогуливаясь, ан шел, подолгу останавливаясь у витрин, разглядывая на стекле отражения прохожих за своей спиной. Наконец, он оказался у старого трехэтажного здания со стенами кирпичной кладки. У резных дубовых дверей висела потемневшая бронзовая доска: “Академия иллюзорных наук”. Под ней была вторая вывеска, поменьше и поновее: “Студия Киёси Мицуда”. На жестяной стрелке под этой вывеской значилось: “Вход со двора”.