Владимир Волосков - Операция продолжается

— Кто такой? — не стерпел Володя.

— Дай вспомнить, — отмахнулся старик и стал думать, чуть пошевеливая толстыми бесцветными губами. — Был... Вроде и сейчас там. Только на другой должности. Не то весовщиком, не то диспетчером... Подожди... Ну да! Фамилия потешная такая. Домишко у Савватеевых купил. Хохол вроде бы. Ну да. Вспомнил. Куница — фамилия его. Я говорю — потешная фамилия!

— Где он живет?

— Я ж говорю, перед ноябрьским праздником домишко у Савватеевых купил. Ничего домишко. Большой, крепкий еще. А цену дал, как за барахло последнее. Выжига. Скупердяй. Воспользовался чужой бедой. Сам Савватеев на фронте погиб. Женка заболела. На пенсию в такое время разве прокормишься... Детей голодом морить не будешь. Продали домишко. К родне перебрались. Колхозом-то оно веселее...

— Где этот дом?

— Да ты что, не помнишь? — рассердился Тихон Пантелеевич. — Вроде бы не нашенский. У переезда, около шпалорезки. Такой веселый домишко! На шесть окон. Еще на воротах всякие загогулины. Круги не круги, яйца не яйца — леший их разберет.

— Ага. Вспомнил. Зеленой краской наличники выкрашены были.

— Ну да. Самый савватеевский дом. На отшибе.

— Понятно. Благодарю за службу!

— Но-но! Ты полегче, — проворчал Тихон Пантелеевич, между прочим, без всякой обиды. — Тоже мне — генерал выискался. Вот огрею ремнем!

Володя рассмеялся. Он видел: отцу очень хотелось утолить свое распалившееся любопытство. Ему стоило больших усилий молчать, не ронять достоинство бабьими расспросами.

— Молодец. Ничего не надо спрашивать, — одобрил Володя, и Тихон Пантелеевич смущенно почесал затылок: сын явно рос в его глазах...

— Я проверил твое описание, — сказал Мокшин, когда Володя вошел в спальню. — Все правильно. Можешь считать — первый блин испечен.

— Спасибо, Василий Гаврилович.

— Сам делал — себе и адресуй. — Мокшин устало потянулся, порылся в пикетажках. — Листочка чистого у тебя не найдется?

— Для чего?

— Письмишко черкнуть надо. Послушаю тебя. Буду кончать со своей... Ну ее к черту! — Мокшин вымученно улыбнулся. — Хватит. Действительно, стрелять таких мало.

— Это мужской разговор! — одобрил Володя и полез в свою полевую сумку за тетрадкой. — На такое дело и бумаги не жалко.

Мокшин взял листок и, не таясь, четким, убористым почерком написал несколько строк:

«Анна! Я все-таки решил написать тебе правду. Былого уже нет. Ты сама все растоптала. Тебе пора это знать. Между нами уже ничего нет и не может быть. Не жди меня. Мне больше нечего сказать. Это все. Прощай. В.».

— Правильно! — сказал Володя.

— Кончено с красивой, — отрывисто сказал Мокшин. — Все кончено. — Он вложил листок в конверт, подождав, когда Володя отойдет, написал адрес и с видимым облегчением вздохнул: — Гора с плеч! А это в печку! — Мокшин сунул конверт в сумку, сгреб со стола груду порванных писем, клочья знакомой фотокарточки и, мрачно насвистывая, пошел на кухню.

Пока он ходил, Володя успел вытащить конверт и прочитать адрес: «Сосногорск, главный почтамт, до востребования, Савицкой Анне Михайловне».

— Савицкой Анне Михайловне, — запоминая, пробормотал Володя и отошел к своему сундуку.

Вернулся Мокшин. Он молча прошел к столу, сел и обхватил голову руками. Володе вспомнилась дневная встреча с Надей, и ему тоже стало грустно. Захотелось пойти разыскать ее, поговорить или просто помолчать, разглядывая задумчивое лицо то хмурой, то затаенно-ласковой девушки. Ему все нравилось в ней, он все чаще и чаще думал о Наде, и каждый раз эти сумбурные думы непонятно волновали его. От одной только мысли, что маленькая строгая девушка когда-нибудь отвергнет его внимание, Володе становилось не по себе.

— Переживаешь? — с участием спросил он Мокшина.

Тот только пожал плечами: наивный вопрос.

— М-да... — Володе хотелось поговорить. — Конечно, не легко. Если любишь. Я понимаю... А эта... следователь... Правда, хорошая дивчина? — вдруг выпалил он. — Мы договорились, что я приеду к ней в Медведёвку. В субботу на танцы пойдем.

— Тоща больно, — равнодушно пробурчал Мокшин.

Володя передернулся, на него будто ушат воды вылили.

— Знаешь... ты... ты... — запинаясь от прихлынувшей внезапно злости, сказал он. — Ты, оказывается, того... скотина хорошая!

Мокшин с удивлением обернулся к нему. Такой злости от Володи он, видимо, не ожидал.

— Не дуйся, Володька! — поняв, что сказал что-то не то, поспешил извиниться Мокшин. — Я это так. Думал о своем и сболтнул черт те что. Не обращай внимания. Знаешь, бывает такое дурацкое настроение... На все и вся зол... Я ведь не знал, что у вас что-то серьезное.

— Чего уж там... — буркнул Володя.

Цинизм Мокшина покоробил его, он жалел, что пооткровенничал.

— Ладно, не сердись, — примирительно сказал Мокшин. — Извини. Беру свои слова обратно. Без всякого умысла ляпнул. Под настроение. Эта Задорина и вправду пресимпатичная деваха. Я давно заметил.

Володя промолчал.

Мокшина его хмурость почему-то обеспокоила.

— Я даже рад, что симпатизируете друг другу, — продолжал он с наигранным оживлением. — Дурак я. Ведь вы действительно здорово подходите друг другу. Такая пара! В субботу договорились встретиться?

Володя решил не ссориться.

— В субботу.

— Обязательно езжай! Такая дивчина... Отвлечетесь от будней. Ты на фронте, наверно, уж забыл, как по-человечески отдыхают.

— Посмотрим, — неохотно откликнулся Володя.

Ему не хотелось разговаривать. В невольном возгласе Мокшина не было чего-то чрезмерно грязного, ранее не слыханного, и он не мог понять, что в конце концов так жгуче задело его.

— Нечего и смотреть! — с энтузиазмом продолжал тем временем Мокшин. — Если у тебя нет выходного костюма — я тебе свой дам. И сорочку. Галстук подберем. Таким женихом оденем — вся Медведёвка ахнет! — Он рассмеялся. — Договорились?

— Договорились, ладно. Давай спать.

Володя лег первым. Раздевшись, Мокшин выключил свет и пошел к своей кровати. Вдруг он замер у окна. Потом оперся о подоконник и стал что-то рассматривать, вплотную прижавшись лицом к стеклу.

— Чего ты там увидел? — спросил Володя. Он уже не мог обращаться к Мокшину на «вы».

— Иди-ка сюда... — помолчав, почему-то шепотом позвал Мокшин.

Володя соскочил с сундука и подошел к окну.

— Смотри. — Мокшин ткнул пальцем в сторону реки, где возле заиндевелых берез одиноко чернел большой колхозный сарай, занятый партией под кернохранилище.

Володя вгляделся. Полная глазастая луна как бы растворила ночь в своем холодном молочном сиянии. За окном царствовали контрасты. Белое и черное, черное и белое — и никаких других красок.

— Красиво. Экая красотища! Видно как днем. Ты в Ленинграде учился: в белые ночи так же хорошо?