Аркадий Адамов - Искатель. 1970. Выпуск №5

Голос в трубке был удивительно приятный, и Лобанов каждый раз ловил себя на желании продлить короткий служебный разговор. Интересно, какая она из себя, этот палатный врач городской больницы? Кажется, совсем молоденькая. И всегда она почему-то смущается, когда говорит с Лобановым. И конечно, улыбается. Ведь он всегда шутит. Ему казалось, что он каждый раз видит эту милую, застенчивую улыбку. А смущается она потому, что знает — он работник уголовного розыска, и ей нельзя рассказывать больному Семенову об этих звонках.

Лобанов звонил ей чаще, чем требуется, это точно. И при этом неизменно поругивал себя. «Тебе что, восемнадцать лет? — ворчал он. — Что это за романы по телефону?» И тут же со странной горечью насмешливо возражал: «Никаких романов, товарищ майор. Как можно? Долг, так сказать. Служебный долг, только и всего». И при этом мелькала мысль, что следовало бы, вообще говоря, съездить в больницу и своими глазами посмотреть, что там и как. Ведь Семенова, как только он выздоровеет, придется немедленно арестовать, он связан с опасным преступлением — торговля наркотиком, гашишем. Этой мерзости никогда не было у них в городе. И не будет. А от Семенова ниточка тянется куда-то, по ней предстоит еще пойти, осторожно, чтобы не оборвать, и добраться до ее конца. Непременно добраться. Вернее, это будет не конец, а начало. Оттуда тянется не одна ниточка и не только к Семенову, это уж точно. Там главный преступник, там самое опасное. Но пока что путь к нему только через Семенова. И поэтому за Семеновым надо смотреть в оба. Особенно пока он в больнице.

В этом месте Лобанов прерывал свои размышления и насмешливо усмехался. Ведь для этого тебе вовсе не надо самому ехать в больницу, старик. Смотрят там и без тебя, по твоему же приказу, кстати.

Вздохнув, Лобанов нерешительно снимал трубку и набирал знакомый номер.

— Наталья Михайловна? Доброе утро. Все тот же Лобанов вас беспокоит. Как сегодня наш подопечный?

— Мне бы хотелось, чтобы он меньше нервничал. Это замедляет выздоровление.

— А как же не нервничать? Ему же предстоит скоро разлука с вами. Тут, наверное, каждый занервничает.

— Представьте, все другие только об этом и мечтают.

Как она стала бойко отвечать ему!

— Не могу представить. Самому надо испытать. И когда же его ждет этот удар, как полагаете?

— Дня через два-три, вероятно. Он должен окрепнуть.

«Улыбается. Наверняка улыбается сейчас».

— Значит, встает, ходит?

— Ну конечно. Я же вам уже говорила.

— Да, да, действительно.

Лобанов рассердился на себя и поспешно закончил разговор. «Идиотом каким-то кажусь. Впрочем, идиот и есть. Амуры тут разводить вздумал на старости лет». И без всякой видимой связи неожиданно подумал: «Хоть бы одним глазом взглянуть на нее, что ли!» Если бы еще недавно ему кто-нибудь сказал, что он будет способен на такое мальчишество, он бы даже, наверное, не рассердился: на подобную нелепость сердиться было бы просто невозможно. Черт возьми, если кто-нибудь узнает! Например, Коршунов. Или еще того хуже — Гаранин. Сергей поднимет на смех, это уж точно. А Костя, он только посмотрит, но так, что самым лучшим будет провалиться сквозь землю, ходить по ней будет невозможно. Впрочем, все это чепуха. О чем им узнавать? Что Саше нравится чей-то голос? Ну и что? По радио он тоже с удовольствием слушает разные приятные голоса. Но этот довод показался не очень убедительным.

Лобанов не раз задумывался, обычно по ночам, когда не спалось, или в редкие дни отпуска, о том, как это случилось, что он, такой общительный, веселый, энергичный человек и в общем, видимо, неглупый, вдруг остался холостяком. Конечно, были встречи, были увлечения, но перед последним шагом его вдруг неизменно охватывали смятение и тревога.

Лобанов покосился на телефон. Так просто снять трубку, еще раз набрать номер и услышать… Что-то есть в том голосе странное, совсем необычное, чего другие, наверное, просто не замечают. Как будто каждое человеческое ухо и каждая душа настроены на свою, особую звуковую волну, которая только и может заставить вдруг замереть сердце. И тогда кажется, что нечем дышать.

Ну это уж слишком. К черту! Лобанов досадливо нахмурился и потянулся к лежавшим на столе сигаретам.

В этот момент в кабинет вошел молчаливый, подтянутый Храмов, его заместитель, и Лобанов настороженно взглянул на него, словно тот мог подслушать его мысли.

Храмов коротко и невозмутимо доложил:

— Пришел ответ из Ташкента. От Нуриманова. Семенов там действительно жил и работал. Три года. Потом исчез.

— Ну что ж. Ташкент — это то, что надо. Через два дня Семенов расскажет нам об этом подробнее, надеюсь. И как жил, и как работал. Через два дня, Коля. Понял?

Храмов сдержанно усмехнулся.

— А пока что, — продолжал Лобанов; хмуря свои пшеничные брови, и на круглом улыбчивом его лице проступила озабоченность, — пока что требуется одно: полная изоляция от внешних… влияний, что ли. Володя на месте?

— Так точно.

— Значит, все связи Семенова в городе оборваны. Сестра — навещает?

— Нет.

— За два месяца ни разу не навестила, А ведь отношения хорошие, даже очень хорошие. Странно… — задумчиво покачал головой Лобанов.

— Племянница раза три приходила, С передачей. Вчера была.

— А виделась с ним?

— Нет.

— Передачу проверили?

— А как же. Жаткин смотрел.

— Ну и что?

Храмов удивленно взглянул на Лобанова.

— Нормально.

— Да, да, он ведь докладывал, — махнул рукой Лобанов, досадуя на свою забывчивость. Затем, подумав, спросил: — А что собой представляет племянница?

— Школьница. В девятом классе. Скромная девчушка, тихая. Видел я ее.

— Гм… А мать, кажется, живет… весело, а?

— Так точно.

— В какой школе девочка учится?

— В четырнадцатой, — и, чуть помедлив, Храмов добавил: — Где мой Толька.

— Ну, твой еще в третьем.

— Так точно.

— Ох и парень у тебя. Умора одна. — Лобанов с улыбкой покачал головой. — Встретил его вчера. Просто умора, — повторил он.

— Из школы шел?

— Ага. Одну важную вещь мне сообщил. Спрашиваю: «Ну как, старик, дела на работе?» — «А, дела! — говорит. — Отвлекаюсь», — «С кем за партой-то сидишь?» — «А, сижу!.. С девчонкой». — «Что, — спрашиваю, — не уважаешь?» Так он мне, представляешь, говорит: «Деформировались девчонки, даже фартуки перестали носить». Деформировались, а?