Евгений Богат - Искатель. 1969. Выпуск №2

И действительно, было бы наивно думать, что, насыщенный событиями, которых, быть может, достало бы для ста менее динамичных миров, потрясенный полвека назад до самых основ и посейчас потрясаемый ежечасно, сегодняшний наш мир, в котором уже мертвое с трагикомической серьезностью хочет казаться живым, чтобы убить новорожденное, истинно живое, — хотя бы в одной из подробностей, образующих в совокупности его великую действительность, вызовет к себе у завтрашних или послезавтрашних историков иное, менее сложное отношение. Тем более что та подробность западноевропейской умственной жизни, которую я собираюсь строкой ниже расшифровать, в самом деле весьма примечательна. Ее можно назвать тоской по средневековью.

Как и любая тоска по тому, что уже было, она сопровождается романтической идеализацией, не лишенной попыток философской аргументации.

Я позволю себе выписать ряд характерных строк из книг, вышедших в последние годы на Западе, без ссылок на источники, ибо это было бы чересчур утомительно для читателя, ожидающего, по-видимому, от меня сейчас отнюдь не обстоятельного философско-исторического исследования с непременным подробным библиографическим разделом.

«…Болезнью нашей эпохи Ринтелен считает утрату средневекового единства между жизнью и духом, глубокое раздвоение между, с одной стороны, погружением в жизнь неупорядоченную, идущую в силу влечений… и с другой стороны, давно уж закостеневшей, формальной духовностью».

«…Кристофер Доусон осознал глубокий непроходимый разрыв между средневековым миром, связанным воедино верой, и новым миром, испытывающим полный распад культурных и общественных связей и еще доныне мало сознающим их утрату».

«…У Леопольда Циглера возникают мысли о новом средневековье, занимавшие многих мыслителей нашего времени. Это значит, что старый и новый дух должны объединиться в некоем синтезе и должно быть начато формирование новой культуры».

А вот отрывок из речи Этьена Жильсона во Французской академии: «Лишь тогда, когда мы вновь достигнем высоты бессмертного XIII столетия, когда снова такой итальянец, как Фома Аквинский, сможет учить в Кельне и Париже, когда такой немец, как Альберт Великий, будет понимаем французами, а такой англичанин, как Луне Скотт, скончается в Кельне во время своих странствий, когда французский гений сможет учить в Стокгольме, подобно Декарту, а немецкий гений будет уметь так же писать на благородном французском языке, как Лейбниц, — лишь тогда мы будем иметь право вновь говорить о европейской культуре».

«…Генон смело хочет повернуть обратно колесо истории. Он надеется как-то замедлить великий переход в новый круг времен или смягчить влияние этого перехода созерцанием средневековья».

«…Известно, что в наши дни исторический образ средневековья изменился. Кажется, что воскрешенный средневековый строй, порядок, смысл средневековой жизни и мера средневекового человека обеспечат и упорядочат наши стремления и наше бытие по великому образцу. Лишь изредка возникают сомнения…»

«…Все вновь возникает образ взыскуемого средневековья».

Теперь, чтобы отдохнуть от философии, обратимся к любимцу нашего детства, доброму волшебнику Андерсену. В одной из самых печальных и мудрых его историй — «Калошах счастья» — советник юстиции Кнап, удобно расположившись в гостях, рьяно защищает средневековье — «эту счастливейшую пору», когда жилось гораздо лучше, чем теперь, — и не менее рьяно нападает на современность. Дальнейшее известно достаточно хорошо: надев по ошибке в передней калоши, обладающие чудодейственной силой переносить человека в любое место или в обстановку любой эпохи, — куда только пожелает он, Кнап оказывается на немощеной, без единого фонаря улице средневекового города. Его окружают лачуги и непролазное болото. «Никогда еще действительность не казалась ему такой жалкой и мерзкой». Наконец, натолкнувшись на полуоткрытую дверь, он вваливается в трактир, где его чувства тонко воспитанного человека потрясает обнаженность нравов, а образованность и эрудицию шокируют невежество собеседников. В ужасе советник залезает под стол, теряет чудодейственные калоши и, оказавшись на ярко освещенной улице, испытывает великое облегчение от сознания, что он вернулся в ту самую современность, которую полчаса назад легкомысленно осуждал.

Андерсен сочинял для детей, поэтому и выявил чисто внешнюю сторону ситуации, когда из современности мы чудом переносимся в давным-давно минувшую эпоху. Но существует и внутренняя сторона: человек попадает в мир, характеризующийся более низким духовным состоянием.

Каждый из нас несет в себе общенародный, общечеловеческий нравственный опыт. Расположенный в глубинных пластах нашего «я», он сплошь и рядом нами отчетливо не осознается. Современная женщина может в сутолоке жизни не размышлять о женах декабристов или, подумав однажды, мимоходом, надолго о них забыть, но одна из чудеснейших тайн человеческого духа заключается в том, что о н и о ней никогда не забывают и в решающую минуту определяют ее судьбу.

И вот если мы рассмотрим обрисованную Андерсеном ситуацию с внутренней стороны, то поймем, что современный Андерсену, — нет, лучше: нам! — человек, очутившись в «несравненном XIII веке» (колесо, которое можно повернуть обратно, и чудодейственные калоши — философско-художественные синонимы), попадет в мир, в котором еще не мыслил Гамлет, не страдал Дон-Кихот, не умирали бесстрашно женщины французской революции, не освещали дорогу в будущее русские рыцари духа, чьи имена бесконечно дороги каждому из нас.

Страшны не темные, немощеные, непролазные улицы; самое страшное — возвращение к иному, более низкому нравственному и духовному состоянию.

Античность Маркс называл «детством человеческого общества», — но, размышляя над этим детством, чей эпос и чье искусство доставляют нам до сих пор величайшее художественное наслаждение, он отрезвляюще точно замечает: мужчина не может снова стать ребенком, не впадая в ребячество. «Но разве его не радует наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на более высокой ступени воспроизводить свою истинную сущность?» Мысли сжаты в трех строках настолько естественно мощно, — подобно листьям в набухающей почке, — что рождается искушение их «развернуть». (В этой побуждающей силе и заключается обаяние даже, казалось бы, «второстепенных», «попутных» соображений, замечаний и наблюдений Маркса.)

«Более высокая ступень» — сегодняшний возраст человечества. Именно она — единственно реальная, высшая ступень, потому что насыщена — в максимально возможном объеме — уже нажитым реальным духовным и нравственным опытом человечества. Мы рождаемся с этим опытом, а умираем, передав его наследующим поколениям неминуемо обогащенным, ибо делают его более полным и мудрым не только высокое, радостное, героическое, но и то, что доставляло боль и печаль, ему на пользу, тяжкие бессонные ночи, даже заблуждения и ошибки. Боль утихает, но никогда не может быть забыто, что она была; разрешаются сомнения, но не умирает память о бессонных ночах…