Лев Константинов - Искатель. 1969. Выпуск №5

— Да, Рэй, ты зря беспокоился: теперь я твердо знаю, где я нужнее…

— Ну так, — слышу я голос Самарина. — Теперь можно и на Маркизские острова.

Я перевожу взгляд на голубовато-дымчатый шар Земли. Вижу белые шапки полюсов. Смутно угадываются очертания Африканского континента.

— Хватит, — говорит Самарин. — Завтра же улечу на шарик. Полетишь со мной, Улисс?

Я медленно качаю головой. Если я и впрямь Улисс, то… что же, как и древнего тезку, меня ожидает моя каменистая Итака.

Это был единственный дом, встретившийся ему за все три дня пути. Дом этот одиноко ютился у подножия холмов, за которыми проходила граница. Уиллис долго сидел в кустарнике, размышляя, стоит ли рисковать. В горле у него пересохло, рот и губы жгло. Он чувствовал, что если еще хоть немного поголодает, то будет уже все равно — переберется он через границу или нет.

Он подошел поближе. Несколько цыплят за забором — вот все, что он мог увидеть с пятидесяти ярдов. И никаких других признаков жизни. Ни звука, ни дымка над трубой, хотя солнце уже садилось. Кто бы ни жил здесь, в таком уединении он должен быть независимым и думать своей головой, решил Уиллис. Из этого, конечно, вовсе не следовало, что хозяева отнесутся к нему с подозрением только потому, что он индеец. Вполне вероятно, что они даже дадут ему немного пищи и воды.

Теперь он шел очень медленно: в таких стоящих на отшибе домах почти всегда есть собаки. Убедившись, что на этот раз его опасения напрасны, он подошел еще ближе. От забора его отделяло не более двух десятков шагов. Передняя дверь дома была приоткрыта почти на фут, отчего он казался еще более странным. От порывов ветра пыль на крыльце вздымалась облачками и иногда проникала через порог. Это да еще тишина наводили его на мысль, что здесь что-то не так.

Через минуту он был на крыльце. Окинув взглядом горизонт, Уиллис, прищурившись, посмотрел за дверь. Взору его предстала покрытая пылью комната со старой мебелью и выцветшими стенами. Никого не было видно, и он вошел. Прислушался. Ухо его уловило какие-то звуки, похожие на тяжелые вздохи. Дверь слева оказалась полуоткрытой, и, когда он приблизился к ней, звуки стали громче. Он решительно толкнул дверь в спальню. На кровати лежали белая женщина и рядом грудной младенец.

Они были очень больны — он увидел это сразу. Казалось, они в тяжелом летаргическом сне, почти в бреду. Женщина несколько раз кашлянула — резкий мучительный кашель, от которого ее дыхание стало более хриплым. Лицо ее было смертельно бледным, а веки дрожали, но не открывались. Младенец дышал быстро и прерывисто. Присмотревшись, Уиллис увидел красноту у него на всей шейке. И тогда ему показалось, будто он знает, что с ними.

Он быстро осмотрел весь дом и на кухне нашел керосиновую лампу. Он снял с нее крышку, сунул в керосин кусочек тряпки и, вернувшись в спальню, принялся натирать ею горло и матери и ребенка. Окунув еще несколько тряпок в керосин, он обернул ими их шеи, а еще одной такой же, намотанной на конец ложки, смазал им глотки. Много лет назад, когда он и его сестры болели дифтеритом, таким средством пользовалась его мать.

Выпив воды и пожевав где-то найденную засохшую корку хлеба, он снова подошел к кровати. Накинув два тяжелых, одеяла на своих пациентов, он сел рядом и стал думать, что бы ему еще сделать.

Он вспомнил, как говорил один старик: если болит горло, надо вдыхать пороховые газы — станет легче. А у него был только нож, и он снова принялся обыскивать дом. Ему не удалось найти ни оружия, ни патронов, зато на заднем крыльце он наткнулся на канистру с керосином. Он принес ее в кухню и поставил под стол — еще пригодится.

Вернувшись в спальню, он снова смочил тряпки. Дыхание больных было уже не таким хриплым. Он сел на стул и уставился в окно. Местность довольно пустынная — несколько чахлых деревьев да узкая полоска прерии, а за нею идущий вверх каменный склон. Женщина с ребенком в таком месте — значит, где-то поблизости должен быть мужчина; он долго думал о том, как бы уйти прежде, чем этот мужчина вернется.

Он развел в печке огонь и поставил на него горшок с водой. В кладовке он обнаружил немного студенистого супу и тоже поставил подогреть. Потом взял небольшую кастрюльку и вышел к корове, которую заметил на заднем дворе. Ему пришлось немало потрудиться — корова никак не хотела стоять спокойно, — прежде чем он надоил немного молока. И его он отнес на печку. Затем посмотрел на своих пациентов и вышел взять дров, чтобы огонь горел как можно жарче.

Выпив немного теплого супу, Уиллис осмотрел вышивки в столовой и пристально изучил гостиную, на стенах которой висели короткие стихотворные изречения. Одно гласило: «Благословен будь этот дом», а другое было молитвой господу, чтобы он дал обитателям дома стойкость и терпение. Он долго стоял перед третьим, читая: «Всякий человек — это я, я ему брат. Никто не враг мне. Я — всякий человек, и он — это я сам».

Выйдя на крыльцо, он посмотрел в ту сторону, откуда пришел. Позади десять дней пути и человеческая жизнь. Он покинул резервацию, поклявшись никогда не возвращаться в это позорное рабство. Но едва только он направился на запад, как вождь известил об этом чиновника по делам индейцев, а тот сразу же послал в разные стороны нескольких помощников шерифа, чтобы схватить его. Он вспомнил того, кто разгадал его замысел и застиг его врасплох на узкой горной тропинке. Он только хотел уйти; он не хотел убивать этого человека, который оказался таким беспечным и беспомощным в своей засаде, что даже был без ножа, и к тому же обозвал Уиллиса тупым индейцем, который сам не знает, в чем его благо.

Уиллис взял лошадь помощника шерифа и ехал три дня на юг, пока она не пала, будучи не в состоянии двигаться дальше и даже просто стоять. Пройдя с сотню ярдов, он обернулся и увидел, что в небе кружат большие черные птицы.

Он не раз говорил, что отправится на запад, если когда-либо покинет резервацию, а поэтому теперь он решил податься на юг, чтобы запутать, сбить с толку погоню, посланную вождем и чиновником. Но все же они вскоре напали на его след, и он порою приходил в отчаяние от страха, что его снова вернут к своим, — не из-за наказания, которое ему придется перенести, а из-за позора, который ему пришлось бы вынести как незадачливому заключенному, возвращенному обратно в тюрьму. Он не раз говорил себе, что может вынести почти все, только не это.