Джек Лондон - Приключение

Держа письмо в руках, он как-то невольно долго и пристально присматривался к почерку. Какой удивительно четкий и вместе с тем характерный мальчишеский почерк! Этот почерк напомнил ему лицо Джен: тонкие брови, прямой, точеный носик, губки, резко, но изящно очерченные, шейка, — не очень нежная и не очень сильная, великолепная подставка для такой красивой вещицы, как ее головка, — и он долго всматривался в ее подпись — Ваша Джен Лэкленд. Сколько таится в этих немногих буквах чего-то волнующего, чарующего. Имя это так внедрилось в его сознание и так сплелось со всеми его помыслами, что в настоящую минуту эта подпись, нацарапанная ее рукой, казалась для него чем-то бесконечно дорогим. Эти несколько самых обыкновенных букв тронули его и заставили ощутить в сердце щемящую и в то же время сладкую пустоту. Джен Лэкленд! При каждом взгляде на эту подпись она вставала в его воображении такой, какой он ее видел в разные моменты ее повседневной жизни. Вот она выходит на берег во время бури, которая разбила ее шхуну; вот садится в вельбот, направляясь на рыбную ловлю; вот она возвращается бегом с морского купанья, чтобы поскорей обмыть себе голову пресной водой. Волосы развеваются, одежда прилипла к телу. То разгоняет восемьдесят человек людоедов, напугав их пустой бутылкой из-под хлородина; то учит Орифайри делать хлеб; то вешает на стенку свою стетсоновскую шляпу и пояс с револьвером; то отдается мечтам о приобретении «собственного очага и седла» или о разных романтических приключениях… Лицо разгорается, глаза блестят. Джен Лэкленд! О, какое это великое чувство — любовь! Он сочувствовал тем влюбленным, которые вырезают на дереве или выводят на песке дорогое для них имя.

Но вдруг он очнулся и возвратился к трезвой действительности. Он вспомнил, что в настоящий момент она подвергается большой опасности, находясь в Пунга-Пунга, в самой дикой местности Малаиты, где живут и скрываются всякие разбойники, — убийцы и головорезы.

Встрепенувшись, он хотел было сейчас же сесть в вельбот со своими людьми и отправиться в Пунга-Пунга. Но, подумав немного он отказался от этого намерения. Ну, что он будет там делать? Прежде всего она рассердится на него, потом расхохочется и назовет его дураком. Он может прибавить только одну лишнюю винтовку, а у нее их и без того довольно. Прибыв на место действия, он может, во-первых, приказать ей вернуться; во-вторых, отобрать у нее «Флибберти-Джиббет» и, наконец, в-третьих, расторгнуть товарищеский договор. Но и то, и другое, и третье в одинаковой степени бесполезно и глупо. Она просто-напросто оборвет его и поставит ему на вид, что, будучи совершеннолетней, никому не обязана отдавать отчета в своем поведении и никому не позволит собой распоряжаться. Нет, это несовместимо с его достоинством. Дело другое, если бы она просила его оказать ей содействие, подать руку помощи. О, как бы он был тогда бесконечно счастлив! А сам он ни за что не поедет в Пунга-Пунга. «Подать руку помощи», — ведь это ее собственные слова, он их как будто слышит.

Своенравный характер девушки заставлял его часто страдать. Он возмущался при одной мысли о том, как она там толкалась в Гувуту среди всех этих пьяниц, спекулянтов и праздношатающихся. Это было бы неприятно всякому порядочному мужчине, а ей, молодой девушке, почти ребенку, — и вдруг очутиться в такой среде!.. Нет, это ужасно! Похищение «Флибберти-Джиббет» само по себе довольно забавное приключение, но приемы, пущенные ею при этом в ход, сильно шокировали его. Он утешался лишь тем, что Ольсена накачивала она не собственноручно, а возложила эту задачу на тех мерзавцев. И тут же перед его глазами встала другая картина: она одна с этими самыми тремя мерзавцами темною ночью выходит из Гувуту в море на своей «Эмилии». Вслед за этим он опять успокоился, вспомнив бравую таитянскую команду с Адаму-Адамом и Ноа-Ноа во главе. Но минутное успокоение опять сменилось возмущением при мысли о том, что она способна на такие дикие выходки, и он, донельзя раздраженный, вошел к себе в дом. Когда он увидел вешалку, на которой обыкновенно висела ее стэтсоновская шляпа и пояс с револьвером, им овладело вдруг страстное желание увидеть вновь эти милые, знакомые предметы на обычном месте.

Прошло несколько спокойных дней. Необычная для Беранды полоса частых посещений ее различными судами миновала, и она опять впала в прежнее свое одиночество. Шелдон погрузился в свои хозяйственные дела: он следил за работами, расчищал заросли, сажал кокосовые пальмы, сушил копру, строил мост и разъезжал верхом на присланных Джен лошадях. О самой Джен не было ни слуху ни духу. Суда, производившие вербовку на Малаите, не заглядывали в Пунга-Пунга, и только однажды на закате солнца к Беранде подошел самоанский вербовщик Клэнсмен. Шкипер его зашел к Шелдону поболтать, и рассказал ему, что среди туземцев Спо носятся слухи о стычке, происшедшей в Пунга-Пунга. Но полагаться на это известие трудно, ибо слухи эти, прежде чем дойти сюда, должны были обойти сперва целый большой остров.

Пароход «Каммамбо», возвращаясь из Сиднея, прервал спокойствие Беранды всего только на один час. Он выгрузил почту, припасы, а также деревья и семена, выписанные Джен.

«Минерва», шедшая на мыс Марей, доставила двух коров из Ноги; а «Апостол», спешивший в Тулаги, чтобы перехватить сиднейский пароход, отрядил на берег шлюпку с апельсиновыми и лимонными саженцами из Юлавы. В течение этих нескольких недель все время стояла прекрасная погода.

Под конец выпало несколько дней полнейшего штиля, и только легкий ветерок порой морщил зеркальную поверхность моря. Впрочем, береговые бризы регулярно поднимались по вечерам, и случайно проходившие мимо катеры и кетчи спешили воспользоваться ими, минуя Беранду.

Наконец, задул давно ожидаемый норд-вест. В течение восьми дней он положительно свирепствовал. Время от времени он только слегка изменял направление и немного затихал, а потом опять принимался бушевать с удвоенной силой.

Шелдон принял все необходимые меры предосторожности для защиты построек от бурно разлившейся Бейльсуны и послал всех своих рабочих отстаивать наиболее угрожаемую часть берега, относительно которой его предупреждала Джен.

Когда миновали ненастные дни, Шелдон поставил своих рабочих на обычные полевые работы, а сам оседлал коня и поехал охотиться на голубей. Не успел он провести и двух часов на охоте, как к нему прибежал запыхавшийся слуга с известием, что прибыли «Марта», «Флибберти» и «Эмилия». Они уже становятся на якорь.

Подъезжая к усадьбе с задней стороны ограды, Шелдон не мог ничего увидеть, пока не завернул за угол дома. Потом он увидел все сразу: блеск моря, огромный корпус «Марты», возвышавшийся над стоявшими рядом с нею катером и кетчем, которым «Марта» обязана была своим спасением, и, наконец, двор перед верандой и на нем толпу вновь доставленных людоедов. Заметив, что на них были новые белоснежные пояса, Шелдон понял, что все они — вновь завербованные рабочие. Последний, которого вызвали по списку, всходил на ступеньки веранды. Он узнал голос Джен, и приостановил свою лошадь. Джен сидела за столом наверху в обществе Мюнстера и его белого штурмана. Они втроем проверяли список. Джен вызывала чернокожих, задавала им вопросы и записывала ответы в толстую конторскую книгу.