Николай Далекий - Не открывая лица

Но когда Мария начала перебирать в памяти каждое слово, сказанное Сынком, тревога быстро исчезла. Какая твердость, сила и настороженность звучали в его голосе! Ведь в минуты, которые пробыл он в хате, он думал больше не о своей, а о ее судьбе. “Что бы ни случилось, помните: у вас никто не был, вы никого не видели”. Что бы ни случилось, он приказал ей молчать. Он-то знал, что случиться может всякое… Он ушел в ночную метель, в морозную тьму, ничего не страшась, ко всему готовый. Сунул руку за пазуху, где лежало что-то твердое, и — ушел… Такие не выдают.

Мария устыдилась своих страхов. Она почувствовала себя виноватой перед незнакомым, но дорогим ей хлопцем, попавшим в руки полицаев и гитлеровцев. Что скажет она о Сынке, если снова кто-либо придет от Феди? Погиб. Как погиб? Да разве сможет она спокойно сидеть в хате, когда его там мучат, пытают?

Решившись побывать у школы, Мария пошла к соседке и попросила дать ей на время санки. Она сказала, что хочет привезти соломы для топки.

Хотя зимнее солнце стояло еще высоко и день выдался на диво хороший — люди на улицах села встречались редко. В проулке показалась Оксана. Она шла навстречу Марии и деду. Поравнявшись, поздоровалась негромко, не подымая головы. Лицо у девушки было замкнутое, печальное.

— Видишь, сваха, — шепнул дед Марии. — Эта страдает. Забоялась стерва.

Они вышли к школе как раз в тот момент, когда полицаи выносили на улицу тело Васи Коваля.

— Ага, вот и сани! — обрадовался Чирва. — Подъезжай, тетка, сюда. И ты, дед, к нам заворачивай. Могилу копать не захотел — в сани тебя, чорта старого, коренником запряжем.

Убитого партизана бросили на сани. Мария с ужасом смотрела на мертвого. Он лежал на спине, почти голый до пояса, уставив в бледноголубое небо свой открытый, черный неподвижный глаз. Губы Васи были плотно и как-то страдальчески сжаты, точно он все еще чувствовал страшную боль и старался ее превозмочь.

Мария не могла решить, Сынок ли это или кто-либо другой. Да сейчас она и не старалась найти ответ на этот вопрос. Ее душили слезы тяжелого, острого горя. Кто бы он ни был, этот юный герой, — жизнь его оборвалась в самом цвету. Где-то забьется, заплачет мать, узнав… О, она, Мария, упала бы перед ним на колени и целовала бы это страшное, изуродованное лицо, бессильные руки, она обмыла бы это дорогое тело своими слезами. Но ей даже плакать нельзя…

Фельдфебель вынес кусок фанеры с проволочной петлей. На фанере крупными черными буквами было написано по-русски: “Убийца немецких солдат”. Петлю одели на шею Васе, фанеру надписью кверху положили на его грудь. На крыльцо вышел лейтенант Гросс.

— Пусть везут по всем улицам, — стараясь не смотреть в сторону убитого, сказал он по-немецки фельдфебелю. — Пусть все видят. Это будет устрашающе.

Полицейские побежали вперед, вызывая людей из хат на улицу.

Мария и притихший дед Илько тащили сани по дороге. Позади них с винтовкой и автоматом шагали два солдата.

Ракитнянские женщины, старики, дети выходили к дороге и молча смотрели на убитого. Разные чувства читала Мария в глазах своих односельчан — мучительный страх, гордую скорбь, слезливую жалость, пугливое восхищение. Но она не заметила ни одного осуждающего, черствого взгляда.

Когда полицейские уходили далеко вперед, дед Илько, неопределенно покачивая головой, комментировал события:

— Вот поглядите на него… Каков! А? Взял да и уложил шестерых… — И, оглядываясь на солдат, добавлял: — Ну, не разбойник! А? Себя ведь тоже не пожалел, загубил молодую душу…

Солдаты шли молча, в ногу. Только один из них — Курт Мюллер — внимательно поглядывал на старика и толпившихся у дороги жителей села.

К вечеру сани с убитым вернулись к школе. Тут тело партизана повесили для всеобщего обозрения и устрашения на столб телефонной линии.

Вскоре из двора школы двинулась новая процессия. Солдаты и полицейские вынесли шесть закрытых гробов. У немцев на крышках лежали стальные шлемы — знак их “боевой доблести”. За гробами двигались строем солдаты и полицейские с винтовками, взятыми на плечо.

Вася Коваль своим застывшим, мертвым глазом смотрел с трехметровой высоты на эту растянувшуюся по переулку процессию. Ветер раскачивал легкую фанеру на его груди, и, ударяясь о голое, замерзшее, твердое, как камень, тело, она глухо и гневно гудела…

Наконец закончился этот поистине кошмарный для Эмиля Гросса день. Удрученный лейтенант в сопровождении не менее удрученного фельдфебеля Штиллера вернулся в кабинет, где на ковре лежал сложенный вдвое половичок. Тут новый комендант вспомнил об арестованном подростке.

— Скажите, фельдфебель, этот второй мальчишка — тоже партизан? — спросил Гросс, снимая шубу и прижимаясь спиной к кафелю печки.

Штиллер закрывал окна деревянными щитами.

— Мне трудно ответить на этот вопрос, господин лейтенант, — сказал он. — Я не знаю, почему покойный обер-лейтенант привлек этого второго мальчишку.

— Но где и при каких обстоятельствах он был захвачен? — допытывался лейтенант.

— Мы взяли его при выходе из просеки, у хутора. Он нес мешок с очень дрянной мукой. Ничего подозрительного при обыске мы не обнаружили. Признаюсь, у мальчишки был глупый вид: до того он растерялся и перепугался. Он все время бормотал что-то и показывал какой-то документ — пропуск, кажется, который лежит сейчас у вас, господин лейтенант, на столе.

— Но почему же обер-лейтенант был уверен, что этот второй тоже партизан? Вы ведь присутствовали при допросе?

— Да, господин лейтенант, — заморгал глазами Штиллер. — При второй половине допроса. Но, видит господь, я в состоянии понять только десятое слово из той тарабарщины, на которой говорят эти люди. Я понял только, что этот Сокуренко и обер-лейтенант подозревали, что оба подростка — сообщники. Подозревали, но уверены в этом не были. Обер-лейтенант все время показывал на мешки. Мешки у них, в самом деле, почти одинаковые. И затем обер-лейтенант очень часто употреблял слово “мина”. Он, очевидно, полагал, что этот второй нес мину и спрятал ее где-то в лесу. Обер-лейтенант инструктировал нас и предупреждал, что партизаны пользуются какой-то маленькой миной секретного устройства, и обещал награду тому, кто сможет обнаружить такую мину. Вот все, что я могу сказать, господин лейтенант.

Штиллер с любопытством рассматривал лейтенанта. Это любопытство не было праздным: плох тот подчиненный, который не знает способностей, характера и привычек начальства.

Лейтенант покосился на половичок и досадливо покачал головой.

— Какое свинство — умереть, не передав дела. Что же мне делать с этим мальчишкой? Разве это улики — мешки? Я уже видел тысячи людей с такими мешками. Тысячи людей на дорогах.