Николай Панов - Орлы капитана Людова

Агеев перевел дух.

— И еще, как-то раз сказал я ей про того — зарезанного в базе. С изумлением опросила: «А разве он ножом был убит?» И теперь вспоминаю: в тот вечер не было ее на кораблях. А потом, перед тем как мы учебно-аварийную тревогу сыграли, — помните: взрывпакеты зажгли и весь рейд задымили, — пришла с берега очень поздно, как бы не в себе, даже не запомнила, что я ей, повстречавшись на доке той ночью, книгу библиотечную вернул.

Мичман опять смахнул с лица пот.

— И когда зашел в библиотеку, уже на походе, смотрю: книга эта стоит перевернутая, названием вниз — кое-как ее Татьяна Петровна сунула на полку в ту ночь. А ведь она аккуратница, — видно, и вправду не в себе была… А в Бергене не ей ли какой-то ферт сигналить пытался, на берег ее вызывал… Невозможно в это поверить, — прибавил, помолчав, мичман и страдальчески улыбнулся, — но, думаю, и не доложить об этом нельзя.

— Да, Сергей Никитич, — сказал Андросов, — Ракитина в той комнате была…

— В тот самый вечер была? — не верил собственным ушам мичман.

— В тот самый вечер.

— Стало быть… она и убила?

— Нет, по-видимому, убила не она. Кажется мне, Сергей Никитич, — Андросов с глубоким сочувствием взглянул в лицо мичману и стал снова смотреть в бумаги, — кажется мне, что Ракитина — наш человек, жертва отвратительной, грязной интриги. Но пока больше вам сказать ничего не могу. Утверждать это с полной определенностью сможем, лишь окончив поход, связавшись с майором Людовым, расследующим дело…

Но повидаться с майором Людовым мичману довелось еще до окончания похода.

Время после разговора в каюте Андросова главный боцман проводил в яростном, неустанном труде, в неустанном наблюдении за исправностью буксиров.

Уже давно проплыла по борту самая северная оконечность Норвегии: прямоугольная, вдавшаяся в океан скала мыса Нордкап и мыс Нордкин, похожий на изогнутый серый рог.

Уже давно ускользнувший опять из лазарета на верхнюю палубу Фролов увидел то, что много времени мечтал увидеть: далеко впереди, вонзаясь в низкие, дымчатые тучи, возникла черная раздвоенная скала, как полураскрытый птичий клюв, поднявшаяся над океаном.

— А вот и Чайкин Клюв! — сказал Фролов стоявшему рядом с ним матросу. Его голос стал торжественно-серьезным, он сдернул с головы бескозырку. Белая марля повязки пересекала коротко остриженную голову, Фролова.

— Похоронен здесь замечательный парень, радист-североморец Кульбин… Закадычный дружок мой Вася… — чуть слышно прибавил он, и что-то защипало ему глаза.

Молчаливые, дикие горы медленно проплывали мимо. И Фролову захотелось отвести душу с другим старым соратником и другом — Агеевым, героем операции на Чайкином Клюве. Но мичмана нигде не было видно, а нужно было возвращаться в лазарет.

И то, к великому удивлению Фролова, Таня до сих пор не заметила отсутствия своего больного, не разыскивала, не гнала с верхней палубы в каюту, как обычно разыскивала и гнала в последнее время… И Фролов сам почувствовал острую необходимость разыскать Таню… Но ему пришлось одному вернуться в лазарет, он не мог найти Таню…

Она сидела на верхней палубе «Прончищева», в подветренном месте, откуда хорошо видны мягко бугрящиеся, синевато-серые, бесконечно бегущие волны. Нет, мичману не почудилось тогда на юте, что его окликнула Таня. Она и вправду окликнула его, но тут же захлопнула дверь надстройки, пробежала в свою каютку, легла на койку, закрыв руками лицо. Затем медленно вышла под свежий ветер, присела на осветительный люк, неподвижно смотрела в бесконечное, ветреное море…

— Слева пятнадцать — силуэт корабля! — доложил на мостике сигнальщик, вглядываясь сквозь стекла бинокля.

— Наш пограничный катер… Идет курсом на нас… «Прошу разрешения подойти к борту ледокола», — медленно читал он слова флажного семафора, следя за взмахами рук сигнальщика у рубки быстро приближающегося маленького корабля…

Несколько времени спустя в каюту Андросова шагнул перешедший на борт «Прончищева» с борта катера пограничной охраны майор Людов. Майор устроился на диванчике около стола, рядом с ним сидел вызванный в каюту Агеев, а на спинку кресла у стола откинулся озабоченный Андросов.

Глафира Львовна заканчивала свой рассказ.

— А что вправду я выбросила ее — хоть Ракитину Татьяну спросите. Пластинка была какая-то чудная, небьющаяся, только сгибалась… Татьяна как раз в буфет зашла, когда я ведро выносила… А что, товарищ майор, разве навредила я в чем?

— Нет, не очень навредили…

Майор поправил очки.

— Опасаюсь — если бы не ваша инициатива, горел бы «Прончищев» где-нибудь у берегов Скандинавии, а док понесло бы на скалы… Дело в том, товарищи, что под верхним небьющимся слоем этой с виду вполне обычной патефонной пластинки был самовозгорающийся состав огромной зажигательной силы.

Все слушали затаив дыхание.

— Пластинку можно было безопасно проиграть один-два раза, — не спеша продолжал Людов. — Затем скользящая по ней повторно игла должна была прорезать поверхность, вызвать чудовищную вспышку. Захваченный нами резидент выдал эту тайну, чтобы сохранить свою жалкую жизнь, но моя радиограмма могла прийти уже слишком поздно.

— Сразу мне не понравился этот дядька, который ее Тихону Матвеевичу продал! — сказала Глафира Львовна с чувством.

— Кстати, почему вы никому не сообщили о своих подозрениях, а предпочли действовать в секрете от всех? — сурово спросил майор.

Она молчала. Ее желчное лицо вдруг просветлело. Она заговорила с мягкостью, для нее необычной.

— Тихон Матвеевич — человек вроде как неземной. Я так рассудила: пусть лучше окончательно меня невзлюбит, а от неприятностей его огражу.

Она всхлипнула, ее пальцы стали комкать мокрый платочек.

— Он за эту пластинку как младенец цеплялся. Мужчина с виду солидный, а в душе — что ангел небесный, на уме у него только музыка да машины.

Ее глаза были тревожно устремлены на майора.

— Не беспокойте вы его по этому делу, товарищ майор!

— Я не вижу оснований беспокоить его, — сухо сказал Людов.

Легко, как девочка, она поднялась с дивана.

— Тогда разрешите идти, нужно стол к обеду готовить.

Привстав, майор поклонился.

— Не сочтите за труд пригласить сюда товарища Ракитину.

— Какой там труд! Она помедлила у двери.

— А у Тихона Матвеевича все от одиночества. Он человек молодой, ему женское общество нужно.

Она выпорхнула из каюты.

С того времени, как мичман в последний раз видел майора, резко очерченное лицо Людова стало будто еще суше и морщинистей, глубже ввалились глаза под круглыми стеклами очков.

Из внутреннего кармана кителя майор вынул бумажник, из бумажника — отливающий лаковой поверхностью небольшой фотоснимок, положил на край стола.