Николай Панов - Орлы капитана Людова

— Да, — согласился Сливин, — такой поход может любого лишить некоторых иллюзий. Например, иллюзии, что с окончанием явных военных действий окончилась тайная война фашизма против нас. Вы слышали, что сказал лоцман Олсен, когда покидал наш борт у Гаммерфеста?

— Благодарил вас за гостеприимство, казался смущенным, что не мог предотвратить аварию? — подсказал Андросов. — Да, он крепко сдружился с нами за этот поход. Трогательно нес свою вахту на мостике, даже когда мы совершенно в нем не нуждались.

— Нет, он сказал мне нечто более характерное. Это коварство с маяком перевернуло его душу. Я напомнил ему народную норвежскую поговорку: «Кто ложится спать с собаками — просыпается с блохами». Он ответил: «Только бы нам избавиться от собак, а блохи исчезнут сами собой»… Старик настроен воинственно, но едва ли ему позволят открыть рот. Дело на маяке, конечно, замнут…

— «Не пойман — не вор» — лейтмотив большинства буржуазных дипломатических нот, — сказал Людов. — Поскольку тому субъекту удалось бежать с маяка, все будет шито-крыто.

— Возможно, — протянул Сливин. Он снова взглянул на часы, сложил и сунул в карман несколько исписанных листков. — Через пять минут обращусь по трансляции к личному составу в связи со вступлением в отечественные воды. После этого, товарищ майор, надеюсь, вы не откажетесь отобедать с нами… Ефим Авдеевич, подпишите приказ…

«Командирам дока, «Прончищева», «Пингвина», «Топаза», — читал Андросов строки, написанные размашистым почерком Сливина. — Поздравляем личный состав со вступлением в воды дорогого Отечества. Начальник экспедиции Н. Сливин, начальник штаба С. Курнаков, заместитель командира по политчасти…»

«Е. Андросов» — аккуратно вывел капитан третьего ранга своим мелким, округлым почерком.

— Да, кстати, Николай Александрович, подано вам заявление от Фролова, — сказал, распрямляясь, Андросов.

Он бережно вынул четвертушку бумаги, вручил начальнику экспедиции.

«От бывшего краснофлотца Дмитрия Ивановича Фролова. Рапорт, — прочел Сливин. — Сим рапортом прошу о зачислении меня в личный состав наших Военно-Морских Сил. Как участник Великой Отечественной войны и сигнальщик первого класса, хочу быть полезным в еще большем укреплении родного флота».

— Подумаем, — сказал, помолчав, Сливин. — Побеседуйте с ним — он в гражданском флоте, кажется, хорошо прижился… Кстати, нужно решить наконец, как быть с аналогичной докладной, которую еще в базе подал мне старший матрос Жуков. Хороший моряк, но после того романа…

— Тот роман послужит ему уроком на всю жизнь. Я беседовал с Жуковым, он тяжело переживает это дело. Если командование сочтет возможным принять мое поручительство за комсомольца Жукова…

— С вашим поручительством, Ефим Авдеевич, едва ли ему откажут в чести продолжать службу в Военно-Морском Флоте, — с глубоким уважением сказал Сливин.

— Подсменить? Сбегай, оденься потеплее. Видишь, не очень-то оно ласково, наше Баренцево море, — прокричал Жукову сквозь ветер Фролов.

Жуков отрицательно качнул головой. Он действительно очень продрог на резком северном ветру в своем коротком, туго застегнутом бушлате. Но он неустанно, закоченевшими пальцами, прижимал к глазам тяжелый бинокль, вел им по волнам, по береговой черте, по небу в своем секторе наблюдения.

Чтобы не сорвало ветром бескозырку, он держал ее ленточки в стиснутых зубах. Его чернобровое смуглое лицо хранило какое-то особо значительное выражение.

Фролов давно вышел на мостик. Шрам под повязкой на голове почти не болел. Он совсем не был похож на больного. Его полные розовые губы счастливо улыбались.

Почти все время проводил он теперь на верхней палубе, несмотря на пронзительный ветер и усиливающуюся качку.

Ветер гудел в снастях все сильнее. На серых, длинных, бегущих от океана волнах вспыхивали язычки беляков. Горы отвесно срывались к воде — то коричнево-черные, то белеющие снеговыми вершинами, то до самого подножия поросшие нежно-зеленым мхом. Узкие трещины фиордов врезались в береговые массивы.

Невозможно было оторвать глаз от величественных картин заполярной природы, от этих сопок — свидетелей легендарных подвигов советских моряков. И снова захотелось Фролову повидаться с Агеевым — старым фронтовым другом.

Фролов увидел мичмана значительно позже, когда, приняв вахту у Жукова, набросив на шею тонкий ремешок бинокля, стал тщательно просматривать море. Уже остался сзади, растворялся в тумане берег Скандинавии — длинная и плоская полоса, слившаяся с океанской водой. Уже прозвучала в громкоговорителе речь начальника экспедиции. Всегда спокойный гулкий голос Сливина дрогнул волнением, когда он благодарил военных и гражданских моряков за отличную работу.

— А теперь, — услышал Фролов в громкоговорителе благожелательный голос Андросова, — наш корабельный поэт лейтенант Игнатьев прочтет стихи, посвященные всем морякам экспедиции.

И над палубами «Прончищева», дока, «Пингвина» зазвучал юношеский голос лейтенанта:

Курнаков остановился на крыле мостика. Только недавно сдал вахту Чижову, хотел прилечь в каюте, но стоял неподвижно, выслушав сперва речь капитана первого ранга, потом выступление Игнатьева.

Начальник штаба чувствовал себя виноватым перед младшим штурманом. Растроганный стихами, сильнее ощутил эту вину.

Прекрасно работал лейтенант весь поход, не допустил ни одного просчета в обсервации и счислении! Видно, всей душой живет в штурманском деле. И тогда, перед маяком Скумкам, сдал вахту в полном порядке, как уточнили потом, не ошибся ни на кабельтов, ни на минуту… В конце концов, при этих условиях, почему бы ему и не писать стихи!