Владимир Мазур - Граница у трапа

— Да это не в нашу смену, — трясся от страха магазинер. — Мы только заступили.

Никитин махнул рукой помрачневшим грузчикам:

— Начинайте.

Грузчики с похоронными физиономиями брали бутылки, выливали остатки на решетку сточного люка, складывали бой в деревянные ящики.

Никитин, второй и завскладом считали, а я вышел из помещения, спустился по лестнице, прошел через первый этаж, где высились штабеля алюминиевых чушек, грядами лежали огромные скаты, пирамидками выстроились бочки с маслинами, прошел коридорчиком и оказался на площадке между железнодорожной колеей, на которой стоял состав, и стеной склада. Здесь был телефон, имеющий выход в город. Отсюда я часто звонил своим девчонкам...

В иллюминатор бара заглядывала полная бледная луна. Под ней, сливаясь с чернотой неба, искрилось влажно дышащее море. Старик «Амур» — угловатые формы, запутанные ходы-переходы, просторные каюты — скользил по зыбкому простору, оставляя за собой бесконечную ленту тающей дороги.

Луна была хорошо видна стоявшему за стойкой Морозову. На его лице застыла дежурная улыбка, похожая на оскал. Выпуклые глаза начинающего лысеть бармена были холодны, а в них — вечная злоба.

Чего, спрашивается, радоваться, если радиограмма от Ильяшенко до сих пор не получена, и теперь надо ломать голову над судьбой крупнейшей партии золотых монет?

«Что-то определенно не то, — нервничал Морозов, протирая стаканы. — Склероза у Ильяшенко не намечалось, а радиограммы нет».

Он наливал клиентам напитки, смешивал коктейли, откупоривал оранжад и кока-колу, отсчитывал сдачу, переводил неустойчивую валюту в более расхожую, иногда посматривал на себя в зеркало, висевшее между иллюминаторами.

«Ну, дашь мне двадцать пять? Волосы на пределе, уши торчат, морда змеиная...»

Он запирал двери бара, когда из-за поворота возник Кучерявый, второй механик «Амура». По его налитым кровью глазам и неверной походке Морозов легко определил степень опьянения.

— Шеф, не закрывай, — бабьим голосом попросил Кучерявый.

Он, как все не вышедшие ростом люди, старался держаться прямо, но теперь, как ни пыжился, это ему не удавалось.

— Завтра, — буркнул Морозов, волком косясь по сторонам. — Все разговоры — завтра.

— А мне надо сегодня, — упрямился Кучерявый, дыша перегаром.

Он ухватился за створку закрываемой двери.

— Я по делу! По н а ш е м у делу!

У Морозова екнуло сердце, и он поспешил впустить механика в бар, где тот, сразу подойдя к стойке, налил себе из первой попавшейся под руку бутылки. Привычный жест, запрокинутая голова со светлыми, гладко зачесанными волосами, и содержимое исчезло в глотке.

— Это и есть твое «дело»? — спросил Морозов.

— Тихо! — поднял руку Кучерявый. — Значится, так...

— Идем в подсобку, там расскажешь, — потянул его Морозов. — Ну, Сашенька, ты даешь!

Подсобка располагалась сразу за баром. Здесь было тесно от большущего холодильника, посудомоечной машины, но зато прохладней, чем в баре.

— Скажите, какая таинственность, — капризничал Кучерявый, плюхаясь на картонный ящик. — Может, скоро прикажешь при встрече пароль говорить?

— Встань, Кучерявый! — прошипел Морозов. — Ты же на товар сел! Чего тебя принесло в такое время и в таком виде? Хочешь, чтоб по твоей милости?..

— Брось орать, кормилец, — поморщился Кучерявый. — И так в последнее время не по себе. Как пришибленный хожу, во сне ногами дрыгаю, от телефонных звонков шарахаюсь, а тут ты еще психуешь. Я с идеей пришел.

— Ну!

— Значится, так... Давай брать с этого раза с наших «клиентов» на тридцать процентов больше. Для них мелочь, а нам приятно.

— Чего это вдруг?

— Непонятно, Юрик? Объясняю популярно... Во-первых, золото дорожает с каждым днем. Для всех дорожает, даже для Штатов. А мы как назначили одну цену, так точка. Получается, что для наших денежных мешков оно на прежнем уровне. Ну, а во-вторых, скажу честно... Хочу подавать в отставку. По состоянию здоровья. Что-то с нервами...

— Как? Уходишь с флота?

— Какого флота? Выхожу из нашей «фирмы». Понимаешь, мы столько нагребли — жуть! У меня только... В общем, много. И у тебя в загашниках имеется. Я больше не могу.

— Так-так, — заволновался Морозов. — Куда же ты, Санечка, дружочек мой, собирается уходить? Перепил?

— Не пьянее тебя. Объясняю русским языком: мне надо отдохнуть, в санаторий съездить, пожить спокойно. В институт хочу поступить.

— Какой институт? — захлебнулся от приступа ярости Морозов. — Зачем? Мало имеешь? Инженером захотел стать? У тебя же есть мореходка!

— То средняя, а я хочу в университет, на юрфак, — невозмутимо объяснил Кучерявый. — Стану юристом, никто меня из пушки не пробьет. На досуге кое-какую литературу почитываю. Кстати, знаешь, под какую статью мы попадаем согласно уголовному кодексу?

— Пошел ты со своим кодексом! — выругался Морозов. — Ну, ты, Сашечка, даешь! С тобой не соскучишься!

— А может, искусствоведом стану, — бубнил Кучерявый. — Я в кино люблю ходить. С артистами хочу знакомиться. У меня все переборки в их портретах...

— Всё?

— Нет, почему-то оглянулся Кучерявый. — Есть идея насчет «обмануловки». Будем выдавать «клиентам» золото меньшей пробы. Знаю, где такое можно достать. Ни за что не отличишь от настоящего.

— Слушай, «идейный», — устало опустился на ящик Морозов. — Все понятно, но... жадность фраера сгубила. Ладно, старик, успокойся. Выбрось из головы отставку, а я тебе и за «рацуху», и за «идеи» выделю процент. Все великолепно налажено, колесо крутится...

Он вспомнил и разом осекся. На душе стало муторно.

— Так что не переживай. Вот придем, забросим якорь в «Трюме» и не спеша все обсудим.

— Ол райтик, май лав, — согласился Кучерявый, тяжело поднимаясь. — Кстати, хотел сказать — в этот раз понесешь сам. У меня нервы. Руки заметно дрожат. Будь!

И, не глядя на окаменевшего Морозова, вышел из подсобки, кое-как добрался до двери бара, открыл ее и исчез.

Морозов головой покачал. Ну, напарничек! Ну, троглодитик! На юрфак! Уж не «мильтоном» ли хочет стать?

Он вернулся в бар, чтобы спокойно разобраться в том, что наговорил Кучерявый.

Два первых предложения — о повышении стоимости монет и о подмене ему нравились. Но выход из «фирмы» и вынос... Это хуже. Это просто очень плохо.

Так же успокоительно гудел холодильник, так же хотелось спать, все было, как десять минут назад, но теперь глухая тревога заполняла Морозова, поднималась, как вода в подвале, все выше и выше, подступала комком к горлу, мешала расслабиться.

Перед уходом в рейс Морозов зашел к Ильяшенко, чтобы переговорить об очередной поставке золотых монет.

Бочкообразный Ильяшенко любил пиво, поэтому Морозов прихватил с собой полдюжины баночного. Сидя в кресле, смакуя пенистый напиток, Морозов развивал планы увеличения закупок, настаивал на том, чтобы операции приняли большой размах, чувствовал при этом необычный душевный подъем. Постоянная нервозность исчезла, уступала место самолюбованию, восхищению своей находчивостью, умением делать то, что по плечу избранным.