Франк Хеллер - Финансы Великого герцога

— Что?! Договаривайте!

— Иными словами, это великая княжна Ольга Николаевна!

Даже если бы в каюту, где находились оба офицера, Марковиц, великий герцог и Филипп, угодила бомба, она бы не произвела большего замешательства, чем последние слова Филиппа. Оба офицера выпрямились и схватились за шпаги, готовые на месте пронзить господина Колина за его дерзость; между тем Марковиц побледнел как мертвец и вперил неподвижный взгляд в профессора. Затем колдовство рассеялось. Высокий офицер бросил на Филиппа страшный взгляд и, обращаясь к своему товарищу, даже не выкрикнул, а проревел по-русски какой-то приказ. Второй офицер исчез. В тишине, которая была красноречивее многотомного опуса, высокий офицер следил за каждым движением господина Колина, словно опасаясь, что тот попытается бежать, после того как сделал такое наглое заявление. Прошло добрых десять минут. Все это время Филипп избегал встретиться с великим герцогом взглядом. Но вот послышались шаги, и дверь в каюту отворилась.

Дверь распахнулась, и в каюту ворвался кто-то, кто, не поглядев ни вправо, ни влево, кинулся прямо к высокому офицеру, обвил его руками и обрушил на него волны ласкающих слух русских слов. Это была мадам Пелотард, а следом за ней в каюту вошел коренастый офицер, тот самый, который был за ней послан.

Трудно сказать, чье лицо в этот момент выражало большее удивление, недоверие и замешательство; одно можно сказать наверняка: это не было лицо господина Колина! На его губах под черными усиками и в уголках глаз виднелась улыбка. Вполне возможно, что в глубине души он был горд; что он чувствовал себя новым, хитроумным Одиссеем или полномочным представителем Провидения на Балеарских островах. Они с Провидением довели эту историю до той точки, где она теперь находилась, стараясь, чтобы для всех, кроме Семена Марковица, она закончилась хорошо и счастливо! Взгляд Филиппа переходил с одного участника этой истории на другого, и удовлетворение профессора росло. Вот Семен Марковиц с заплывшим жиром лицом, бледный, как полотно, блуждает взглядом между великой княжной и бумагой, лежавшей на столе, рядом с которым стоит высокий офицер; вот офицер, у которого брови поднялись до самой кромки волос, подергивает своими аккуратными усиками и нежно обнимает мадам Пелотард; вот, наконец, дон Рамон XX, великий герцог Меноркский и граф Вифлеемский, едва избежавший повешения, которым ему сначала грозили его верноподданные, а затем и высокий офицер. Глаза дона Рамона пожирали человека, который едва не стал палачом, и женщину, которую тот держал в объятиях или, если говорить точнее, которая сама его обнимала. На лице несчастного герцога читалось лишь одно слово: непостижимо! И в конце концов Филиппу стало слишком трудно сдерживать смех. Дон Рамон услышал сдавленное хихиканье профессора и бросил на него бешеный взгляд. Филипп склонился к уху великого герцога:

— Возможно, ваше высочество еще не знает, кто тот офицер, который пользуется таким радушным приемом у женщины, которая еще недавно была моей супругой?

Дон Рамон покачал головой, нисколько не смягчая выражения своего взгляда.

— В таком случае я больше не стану скрывать от вашего высочества, что вы напрасно бросаете на него завистливые взгляды. Его зовут Михаил Николаевич, и дама, которая обнимает его в эту минуту и которую вы раньше знали как мадам Пелотард, — его сестра!

— Сестра?! Так он ее брат! Вы уверены? — выдохнул великий герцог.

Но больше он ни о чем не успел спросить господина Колина, так как громовой голос высокого офицера остановил его.

— Ни слова, пока дело не разъяснится окончательно! — крикнул он. — Мы убедились, что этот господин (он показал на Филиппа) не лжет. С ним мы разберемся после. А пока нужно разобраться, кого мы отправим на виселицу: великого герцога или Семена Марковица.

И тут, после получаса молчания, у Семена Марковица наконец развязался язык.

— На виселицу! — завопил он. — Меня! Я честный человек! Это он обманывает всех нас, он, он! Его нужно повесить, ваше высочество, его, а не меня! Это он…

— Молчите, Марковиц, а то случится непоправимое, — крикнул великий князь. — Мы рассудим по справедливости. Если правда на вашей стороне, значит, на вашей. Если же вы солгали, то…

Казалось, великая княжна впервые с момента своего появления в каюте заметила дона Рамона. Ее голубые, широко распахнутые от удивления глаза сначала обратились на него, затем на Марковица, затем — на Филиппа и, наконец, на великого князя. Что означает эта сцена? Кто этот маленький толстый еврей? И почему ее брат говорит с доном Районом и профессором в таком тоне? Эти и многие другие вопросы читались в ее взгляде так ясно, как если бы она кричала. Но прежде чем великая княжна открыла рот, брат заговорил с ней по-русски. Хотя ни Филипп, ни великий герцог не знали ни слова по-русски, они могли следить за разговором так легко, как если бы брат и сестра говорили на их родном языке. Сначала великий князь показывал на Семена Марковица; затем понизил голос и взгляд его стал искать письмо, лежавшее на столе, а лицо великой княжны залила краска; потом речь брата стала оживленнее, он кивал головой то в сторону Семена Марковица, то в сторону дона Рамона, а в ее глазах появился опасный блеск. Внезапно она перебила его и воскликнула по-французски:

— Довольно! Я больше не желаю ничего слушать! Как ты, ты мог поверить такому!

Ей даже не нужно было подкреплять свои слова жестом: господина Марковица и без того бросило в дрожь.

Великий князь пожал плечами.

— Я не мог… не мог не проверить его рассказ, — проговорил он, но голос его звучал смущенно. — Прошу тебя, скажи, какое из писем подлинное, — и мы покончим с этим делом, равно как и с виновным.

Она бросила на брата быстрый, почти презрительный взгляд и взяла со стола оба письма. Воцарилось гробовое молчание. Все глаза, кроме глаз дона Рамона, впились в великую княжну. Но напряжение длилось недолго.

— Какое подлинное? — воскликнула она с тем же презрением в голосе. — Неужели, чтобы определить это, тебе понадобилось мое слово? Неужели ты не видишь, что это неуклюжая подделка? И кто же ее изготовил, если не этот проходимец?

Она метнула на господина Марковица взгляд, исполненный олимпийского презрения, и одарила лучезарной улыбкой дона Рамона. Бедный дон Рамон! Можно было не сомневаться, что она считает эту минуту его наивысшим триумфом, но столь же верно было и то, что именно в эту минуту великий герцог испытывал адские муки, и его намерение сыграть свою роль до конца было близко к крушению. Возможно, так бы оно и случилось, если бы не еще одно внезапное происшествие.