Дмитрий Биленкин - Искатель. 1976. Выпуск №2

— Лучше разберемся с остальными-та. Бригадир, допустим, Беловол. Если эти шакалы его хоть немного знают — он отпадет сразу.

— Почему? — не понял я. — Ведь он, по вашим расчетам, за три года тысяч, пятнадцать мог скопить?

— И даже и больше. Но с ним номер не выйдет.

— Да-а?

— Раньше в кино кулаков показывали. С топором и с обрезом, в тулупе. Вот такой это человек, жуткий. У него на обыске ни гроша не нашли ваши-та. Стол хромой да ржавая кровать — вот все имение. И люди все, цеховики, знали, что он за копейку удавится, или, лучше сказать, другого удавит.

— Понятно. Дальше…

— Дальше — кладовщик Хазанов. Вот этот уже ближе к делу-та. Я лишнего не скажу, но он не только нашему цеху помогал, еще и от других пользовался. У него монетка должна быть по всем расчетам. Теперь экспедиторы: Еськин, Танцюра. По описи с них получили мало, что-то тысячи по полторы. Вы ходит, заначка должна была остаться, ребята они аккуратные, пили с умом… — Рамазанов снова усмехнулся, глаза его потеплели: — На мои в основном. Но я не возражал, помощники они были хорошие и ребята честные.

— Остаются седьмой и двадцать первый магазины, — сказал я, заглянув в рамазановские записи.

— Да, это были серьезные купцы, — отозвался Рамазанов с сожалением. — По семьсот-восемьсот рублей в месяц только от нас имели. Плюс кое-что еще, о чем говорить сейчас-та не стоит…

— Почему же не стоит? — по инерции спросил я.

— Потому что мы сейчас с вами другим делом занимаемся, а то не по вашей части.

— Ага, — быстро уразумел я. — Так что купцы?

— Седьмой отпадает, — задумчиво сказал Рамазаноз. — Супруги Абрамовы сгорели дотла еще на обыске: у них все до копеечки дома было, все и выгреб товарищ Савостьянов. Камушков там сколько-та, бриллиантиков, в банке с солью держали, и то нашли. В общем, не только то, что с нами заработали, а и за всю жизнь трудовую накопленное-та…

— Остается, значит, двадцать первый. Липкин там был заведующий.

— Да. Большого ума человек Липкин, — твердо, уважительно сказал Рамазанов. — Я бы на месте этих шакалов к нему направился…

— Остается один вопросик невыясненный, — сказал я. — С Понтягой. Он что, крупно у вас брал?

— Какой! — Рамазанов досадливо поморщился. — Я вот, пока мы разговаривали, все думал: почему именно его на разгон взяли? Только потом сообразил…

— Что же?..

— Была у нас давно одна история. Дал я ему как-то партию товара с нашего склада, самовывозом. Не знаю, то ли испугался он, то ли еще что, только оприходовал он наш трикотаж, не стал его «налево» гнать. Ну, как говорится, черт с ним. Только пополз после этого, не знаю уж от кого, слушок, что я через Понтягу-та большой товар сбываю, от компаньонов тайно. Ну, себе в карман. Скандал получился. Обоимов мне в Сандунах чуть бутылкой пивной по голове-та не врезал. Я ему доказал, конечно, дело-та нетрудное, он и успокоился, а на остальных нам наплевать было… Вот, видно, этот слушок и сработал…

Я торопливо заполнял протокол допроса; Рамазанов, поскучневший, задумчивый, тоскливо смотрел в окно, из которого виден был зеленый парк больницы, новый краснокирпичный забор, небо, по которому неслись бурые клочки туч.

Позвонил Савостьянов: за Рамазановым приехал следователь прокуратуры. В дверях Рамазанов остановился, долго смотрел на меня, видно, что-то сказать хотел, но ничего не сказал, губы его как-то жалко скривились, он махнул рукой и шагнул за дверь — в неволю, or которой он так яростно скрывался, к которой сам приговорил себя, к которой подтолкнули его «разгонщики», — в ней потекут теперь долгие тягостные годы…

Я мало полагаюсь на случайную удачу: если в шапке лежат пять билетиков, на одном из которых написано «водить», я вытаскиваю его первым; успехи, которых я когда-либо добивался, были следствием прилежания и трудолюбия. Но на сей раз случаю было угодно облегчить мне работу, резко сократив количество возможных вариантов. Экспедитор Еськин перед арестом был холост, устойчивых связей не имел, поэтому его комната была опечатана, а после суда оформлена совсем другому человеку. «Разгонщикам» на его квартире делать было нечего. А Степан Танцюра, как выяснилось, и вовсе был прописан не в Москве, а в области, на квартире брата, с которым — готовно доложил мне участковый инспектор — были у них «крайне неприязненные отношения, доходившие до рукоприкладства». Сухая справка раймилиции извещала, что «С. И. Танцюра выписан с указанной площади в связи с арестом по уголовному делу». Любящий брат поспешил с этим юридическим действием на следующий после ареста день.

С кладовщиком Хазановым расклад был несколько сложнее: у него в Москве осталась и семья, и квартира, и, по расчетам Умара Рамазанова, добрая монета. Но тот же Рамазанов сказал, что в поры былые они очень подружились: вместе бывали в ресторанах, ходили друг к другу в гости, а жены однажды, когда в цехе, своим мирком, решили отметить 8 Марта, дружно накрывали праздничный стол. Люди, которые знали про такую тонкую вещь, как существование Пачкалиной, — Обоимов вовсе не рекламировал эту связь, — безусловно должны были знать и принять во внимание дружбу между Рамазановой и Хазановой. И учесть, что Рамазанова предупредит подружку о налете.

Конечно, дерзость «разгонщиков» могла оказаться паче логики, и об этом следовало помнить. Но все же вариант с Хазановым оставался запасным. Главным кандидатом на следующий разгон был большого ума человек — Липкин.

И все-таки к шести часам вместе с Поздняковым я поехал в клинику — переносить встречу с Панафидиным было уже неприлично, хотя она и потеряла для меня всякий смысл и интерес. У проходной я увидел красный «Жигуль» Панафидина и пошел к Хлебникову, а Позднякова послал прямо в лабораторию, договорившись, что скоро приду.

Около двери Хлебникова я услышал доносящиеся из кабинета громкие голоса. Металлический негнущийся голос Панафидина с присвистом, как косой, рассекал тишину:

— Каждый день в мире умирают неграмотные Лейбницы и голодные Резерфорды! И поэтому надо работать! Мир должен работать! А не болтать! Все ваши прекрасные разговоры о духовности, о примате нравственности — чушь, ерунда, глупости!

— Но лекарство против страха — это тоже часть всемирной работы, — быстро ответил Хлебников.

— Да, если только отбросить ваши с Лыжиным глупые бредни вокруг этой чисто химической проблемы. Пугливость человека определяется количеством выбрасываемого в кровь адреналина, и меня интересует голый химизм этого процесса, и на остальное мне наплевать!..

— И на нравственную сторону вопроса — тоже наплевать? — спросил настойчиво Хлебников.

— Когда все люди на земле будут сыты, то нравственные люди заставят безнравственных вести себя правильно! А самое главное, только тогда возникнет время, чтобы разобраться, что нравственно, а что безнравственно. Пока мир голоден и болен, понятия эти весьма неопределенны…