Владимир Рыбин - Искатель. 1977. Выпуск №2

Катцер сел на стул у окна и начал играть рулеткой, пытаясь свернуть ее спиралью. Но всякий раз, когда это почти уже удавалось, рулетка выскальзывала из его коротких толстых пальцев, и ему приходилось начинать сначала.

Из ста с лишним вопросов мы осилили пока только половину. Причем я уже почти не сомневался, что мы стараемся понапрасну. Неясно было, что эти ответы могут дать. Впрочем, я не отчаивался. У доктора Молитора имелись, конечно, более надежные способы вернуть мне память. Ну а если и они откажут? Тогда пусть кто-нибудь зачитает мне адресную книгу. Когда выкликнут мою фамилию, я подниму руку.

— Мы день и ночь были на ногах, — пробурчал Катцер. До меня не сразу дошло, что он говорит о своей работе в специальной комиссии. Так как мне до сих пор не приносили газет, я ничего не знал о последних событиях и теперь слушал его подробный, неторопливый рассказ.

— Гнусный тип, — сказал он, — и притом не новичок. Мы ничего не выяснили, хотя допросили всех и каждого и облазили вдоль и поперек все окрестности. Даже с собаками. У меня еще сейчас ноги болят.

Он явно хотел доказать мне, как серьезно полиция относится к своей работе. Что ей и впрямь не помешало бы, поскольку во Франкфурте имелась целая серия нераскрытых преступлений и стражи закона отнюдь не пользовались авторитетом у населения.

— Что же он натворил, этот ваш убийца? — спросил я.

Прежде чем ответить, Катцер поинтересовался размером моей обуви. Я сказал, что все мои вещи находятся на хранении у сестры Марион и чтобы он осведомился у нее. Затем он рассказал мне то, что знал:

— Преступник нападает в безлунные ночи на молодых женщин и закалывает их. Иногда кинжалом, иногда ножом. С виду совершенно бессмысленно, однако так ловко, что мы до сих пор не можем напасть на его след. — Катцер встал и взял курс на мою койку.

— Ну и скольких он уже убил?

— Тридцать, — сказал Катцер, занося длину моего локтя до запястья в соответствующую графу. — Убил пока четырех. Все они красивые. Он весьма разборчив и явно знает толк в женщинах.

— Когда-нибудь он допустит ошибку, — утешил я.

Обер-ассистент вздохнул.

— Будем надеяться. Пока мы не знаем даже, как он выглядит. Практически это может быть любой. Например, я или вы… — Он хитро подмигнул.

— Нет, — сказал он затем. — Определенно не я. Это я знаю точно… Не возражаете, если я сниму у вас отпечатки пальцев? Это не больно. А между тем отпечатки — самый надежный способ опознать человека.

Через час Катцер наконец удалился, прислав мне сестру Марион, чтобы она хоть немного отмыла мои испачканные руки.

В больнице час имеет в среднем сто минут. Однако не скажу, чтобы мне оставляли много времени для раздумий. Сестра Марион то и дело заглядывала ко мне и задавала самые немыслимые вопросы. Я скоро понял, в чем тут суть. С одной стороны, для хирургического отделения, куда меня определили из-за моего разбитого черепа, я, как человек без памяти, являлся в некотором роде диковинкой. И так как денег это не стоило, все стремились поглазеть на меня. Я сделался, можно сказать, общим баловнем отделения, в котором обычно ничего, кроме переломанных костей да удаленных червеобразных отростков, не увидишь.

С другой стороны, Марион пыталась пробудить у меня утраченные воспоминания. Несомненно, она делала это из чистой человечности, хотя иногда мне трудно было избавиться от подозрения, что относительно исхода этих экспериментов она поспорила с кем-то на крупную сумму.

Доктор Молитор тоже трудился на совесть. Это был человек лет около сорока, невысокий, очень подвижный и немного охрипший. В больнице он ведал хирургическим отделением. Каждое утро в девять часов доктор Молитор удостаивал меня своим посещением. Являлся всегда в сопровождении свиты ассистентов, которые почтительно кивали, когда он осведомлялся о состоянии моего стула. Перед ужином большей частью заходил снова, чтобы еще немного надо мной поработать.

Он был охвачен честолюбивым стремлением найти ту нить, которая помогла бы мне выкарабкаться из потемок. Не требовалось большой проницательности, чтобы понять причину его столь самоотверженной обо мне заботы. Совершенно очевидно, он был убежден, что в нем пропадает талант психиатра и что сам бог послал меня ему. Я его понимал. Каждому человеку требуется какое-нибудь хобби; и хирург, вынужденный постоянно возиться с костями, естественно, жаждет хоть разок заняться проблемами души.

Но не только по этим соображениям я приветствовал начинания доктора Молитора. Надо мной дамокловым мечом нависла недееспособность. Если бы в обозримый отрезок времени мне не удалось преодолеть последствий шока, меня неизбежно ожидал перевод в психоневрологическую клинику. А этого я отчаянно боялся. В моем представлении такого рода больница связывалась с грубыми надсмотрщиками, измывающимися за звуконепроницаемыми стенами над своими подопечными, и с анекдотичными врачами, часто более ненормальными, чем их пациенты.

Я потолковал об этом с доктором Молитором. Он сказал, что это преувеличение, однако пообещал не лишать меня своего покровительства, пока не исчерпает всех доступных ему средств.

Итак, мы день за днем пытались соединенными усилиями понемногу оживить мою память. Он, точно гид, перечислял хриплым голосом франкфуртские достопримечательности, которые я всякий раз тут же вспоминал. Отсюда мы заключили, что я достаточно хорошо знаю город и, вероятно, происхожу из здешних мест. Кроме того, он постоянно приносил с собой несколько справочников или учебников, чтобы с их помощью определить мою профессию. (Так как мне нельзя было еще много читать, мы обычно ограничивались просмотром иллюстраций.) Затем он проигрывал мне магнитофонные записи какой-нибудь приятной музыки и под звуки ее вдруг задавал тот или иной вопрос, опечаливаясь, если я не мог сразу ответить.

По прошествии недели мы уже довольно прочно зашли в тупик. Сегодня я понимаю, что он допустил, в сущности, только одну ошибку. Ему просто не пришло в голову упомянуть ту область, в которой я действительно был специалистом. Она находилась так далеко за пределами круга его интересов, что он ни словом не коснулся ее, к потому не протянул мне спасительной соломинки, за которую я мог бы уцепиться.

Опыты доктора Молитора порядком меня утомляли. Частенько я мучился головными болями и не раз преждевременно вытаскивал термометр, чтобы сестра Марион не подняла тревоги. Однако эти опыты были для меня единственной надеждой на спасение. Из страха, что мне придется в конце концов заплесневеть в психоневрологической клинике, я готов был на все и потому сцепил зубы, как посланец из Марафона на последнем этапе перед Афинами.