Майн Рид - Жена-девочка

Некоторые критики, представлявшие молодое направление в прессе, — те немногие мастера слова, кто не признавал традиционных учителей, — смело высказывали свое одобрение: они видели в этих книгах проявление настоящего таланта.

Но критики старшего поколения, основатели «Общества Взаимного Восхищения» — разочарованные во всем, те, кто в любом возрасте и в любой стране готов критиковать искусство и его авторов, — видели в работах Майнарда только «сентиментальные» романы.

Их вдохновением была зависть, а подлинным авторитетом — учитель среднего уровня — редактор журнала, которому они поклонялись, и, стремясь удовлетворить амбиции этого деспота прессы, они пренебрежительно относились к молодому автору.

Было два способа выразить такое пренебрежение. Некоторые из них хранили молчание. Они были более мудрыми, так как молчание критика — самый верный и красноречивый способ осуждения. Они были также мудры и в том, что их слова (точнее, отсутствие слов) не таили в себе никакой опасности противоречия. Прочие говорили, но с насмешкой и презрением. Они нашли выход для своей злобы, используя термины «мелодрама», «синее пламя» и прочие банальные фразы, которые, как современный «сентиментальный» сленг, вполне могут быть применены к любым концепциям классических авторов.

Сколько лучших работ Байрона, Шекспира и Вальтера Скотта могли бы избежать этой категории «сентиментальный» роман?

Они не могли отрицать, что работы Майнарда были довольно популярны. Это было достигнуто без помощи критиков. Но это было лишь свидетельством развращенного вкуса читателей определенного возраста!

А когда начинается возраст без этого развращенного вкуса?

Его произведениям не суждено прожить долгую жизнь. В этом они были уверены!

Но они жили и хорошо продавались, увеличивая состояние примерно в пол-дюжину раз — если не автора, то тех, кому он неосмотрительно дарил свои книги.

И они обещали пребывать на книжных полках и далее, если и не в самом расцвете славы, то, конечно, не для того, чтобы просто пылиться там.

И, возможно, наступит такой день, когда все эти критики уйдут в небытие, а произведения Майнарда более не будут считаться просто сентиментальными романами.

Он не думал об этом, когда писал. Но он очень стремился к тому, чтобы его произведения жили долго.

И при всем при этом писательская работа не была самым приятным для него занятием. После бурных молодых лет, заполненных борьбой и поиском опасных приключений, спокойная обстановка кабинета писателя казалась ему слишком неестественной.

Любая новая поездка, многообещающее приключение соблазнили бы его оставить стул писателя и заставили бы бросить свою пишущую ручку в огонь.

Но ничего этого не случилось, и он продолжал писать и думать при этом о Бланш Вернон.

К своему сожалению, он мог лишь думать о ней, поскольку не осмеливался ей писать. Хотя это и ограничивало его свободу, он не делал такого не столько из опасения нарушить некий запрет, сколько согласно собственному моральному кодексу чести.

Впрочем, это было бы в любом случае невозможно, поскольку он не знал её адреса. Он слышал, что сэр Джордж Вернон несколько раз отправлялся за границу, и его дочь вместе с ним. Куда именно, он не знал, да и не предпринимал особых усилий выяснить это. Достаточно было того, что — дома или за границей — он был одинаково не допущен в общество того юного создания, образ которого никогда не покидал его в мыслях.

Были времена, когда ощущение этого было особенно мучительным, и он искал спасения в энергичной работе своей пишущей ручки.

В такие времена он особенно стремился сменить орудие своей борьбы на более воинственное, но никакой возможности этого, казалось, в ближайшем будущем не предвиделось.

Однажды ночью он вновь размышлял над этим, думая о некоей опасной авантюре, в которую мог бы ввязаться, — и в этот момент раздался стук в дверь, словно провидение пошло навстречу его пожеланиям.

— Войдите!

Это был Розенвельд.

Граф стал жителем Лондона — он вынужден был томиться в бездействии в этом городе из-за отсутствия благоприятных условий для деятельности в других местах.

Некоторой остаток его состояния, все еще не растранжиренного, позволял ему жить жизнью фланёра, в то время как его благородный титул позволял ему открывать двери многих знатных людей.

Но он, как и Майнард, жаждал активной жизни и не мог без отвращения ежедневно смотреть на свой меч, бесславно ржавеющий в ножнах!

По тому, как вошел Розенвельд, что-то подсказало Майнарду, что пришло время, когда оба они будут избавлены от вынужденного бездействия. Граф был возбужден и взволнован, он дергал себя за усы, как будто хотел оторвать их.

— Что с тобой, мой дорогой Розенвельд?

— Разве ты не чувствуешь запах пороха?

— Нет, не чувствую.

— Есть признаки того, что его уже подожгли.

— Где?

— В Милане. Там вспыхнула революция. Но у меня совершенно нет времени говорить с тобой. Кошут в спешке послал меня за тобой. Он хочет, чтобы ты прибыл немедленно. Итак, ты готов?

— Ты всегда куда-то спешишь, мой дорогой граф. Но если Кошут говорит, ты знаешь мой ответ. Я готов. Мне лишь потребуется надеть свою шляпу.

— Надевай шляпу и пойдем со мной!

От Портман Сквайр до Сент Джонс Вуд идти всего лишь несколько минут, и двое друзей вскоре пересекали изогнутый тротуар Южного Банка.

Ближе к резиденции Кошута они увидели человека, который стоял с часами в руке у фонарного столба, словно пытался среди ночи узнать, который час.

Они знали, что он притворяется, но не сказали ничего и, продолжая свой путь, вошли в дом.

Кошут был дома и, кроме него, там было еще несколько известных венгров.

— Капитан Майнард! — воскликнул он, выходя из круга друзей и приветствуя вновь прибывшего гостя.

Затем он отвел Майнарда в сторону и сказал:

— Взгляните сюда!

Говоря это, он вложил в руку Майнарда лист бумаги.

— Телеграмма! — пробормотал тот, увидев не понятный ему текст.

— Да, — ответил Кошут и начал переводить и разъяснять смысл послания. — Революция вспыхнула в Милане. Это весьма необдуманный шаг, и, я боюсь, она закончится поражением — возможно, разгромом и гибелью людей. Маззини пошел на это, совершенно проигнорировав мои соображения и пожелания. Маззини слишком оптимистичен. А также Турр и другие. Они рассчитывают на венгерские полки, размещенные там, а также на воздействие моего имени на них. Джузеппе свободно манипулирует этим, используя мое давнее обращение к ним, написанное в то время, когда я был пленным в Кутайе. Он использует это послание в Милане, изменив лишь дату. Я не стал бы обвинять его в этом, если бы не был уверен, что это чистое безумие. В Милане есть много австрийских войск в гарнизоне — и, прежде всего, богемские полки, — так что я не думаю, что у нас есть шансы на успех.