Валерий Поволяев - Тихая застава

– Так стреляют же!

– Ну и что? Стреляют и стреляют. Не бабье это дело… Раз стреляют – значит, так надо.

Очень он вежлив был, старший лейтенант Бобровский, внутри у него все сжималось, холодело от сострадания к тем, кто остался прикрывать их в каменной теснине, – лучше, много лучше самому быть там, в огне, в вареве, посреди стрельбы, чем слушать эту стрельбу со стороны.

Юлия, обидевшись, отвернулась от Бобровского, широко зашагала следом за цепочкой, быстро растворившейся в густом липком снегу. Бобровский посмотрел на ее спину, перевел взгляд на ноги, поиграл желваками и, поддернув автомат на плече, также двинулся в снег, в холод, совершенно не зная, что с ним будет сегодня, завтра, послезавтра, через неделю, через месяц.

А вообще, на нем и его людях лежала печать смерти – Бобровскому надлежало навсегда лечь на этой земле, либо, подобно Взрывпакету, прибыть домой в роскошном «черном тюльпане», в металлическом «бушлате», – да и то, если тело его смогут отбить у душманов, – ведь, например, совершенно неведомо, смогут они отбить тело Назарьина или нет.

Сколько их таких, хороших и славных ребят, гниет в здешних камнях, сколько растаскано, съедено зверьем, склевано птицами, – не счесть. Одним – цинковый «бушлат» и пули, застрявшие в кишках, в ногах и в голове, другим – звезды на грудь, звезды на погоны, лампасы на штаны: каждому свое, словом…

Мысли Бобровского были мрачны, холодны, злы, душа болела, не давала покоя.

Вторую атаку душманы начали так же, как и первую, – лавой выкатились из-за скалы и пошли на пулеметы. Панков удивился – что, разве у правоверных толкового командира нет? Выходило, что не было.

Он выругался.

– С ума люди сошли! Словно бы травы своей, марихуаны, наелись. Сучье, куда вы лезете? И чем занимаетесь? Шли бы лучше к себе домой, в кишлаки, в колхозы, землю пахать, овец выращивать, хлопок убирать!

Но, с другой стороны, иного пути у душманов действительно не было, только этот, через каменную теснину.

Оба пулемета заработали почти одновременно – подпустили вал душманов поближе и ударили. Панков поморщился от боли, словно бы пули хлестали по нему самому, выколачивали из тела последнее, что в нем имелось, – душу.

А с другой стороны, у этой второй атаки, вполне возможно, была и вторая цель: отвлечь внимание десантника, сидящего наверху, и под шум стрельбы убрать его. А потом, уже сверху, поодиночке, перещелкать всех, кто мешает душманам идти дальше.

Панков как в воду глядел, только изменить ничего уже не мог, и подсобить сержанту Карасеву, подстраховать его, тоже не мог.

Пока душманы накатывались на пулеметы, били из «калашниковых», стараясь поразить пограничников, по ту сторону скалы двенадцать самых ловких, почти бестелесных – их скрывал снег, цепких моджахедов поползли вверх. По той тропке, что была пробита давным-давно, по которой прошел десантник, но не смогли пройти четыре душмана – он сбил их вниз несколькими автоматными очередями, – они не поползли, тропка эта словно бы напрочь вырубилась из их сознания, из мозгов – она перестала существовать, душманы двигались по целине, по непроходимой альпинистской стенке.

Люди эти с самого детства имели дело с горами, знали, как идти по прямой стенке, не имея под руками ни ледоруба, ни веревок с крючьями, на которых можно зависать, – многие в галошах, случалось, забирались на очень крутые вершины – такие, как пик Ленина и пик Академии наук. Впрочем, пограничники тоже забирались на те вершины, и тоже без приспособлений.

Душманы ползли на пупырь медленно, беззвучно, терпеливо выискивая в скальных стенках заусенцы, за которые можно было бы ухватиться руками, щели, куда можно было бы просунуть носок обуви, крохотные полочки, чтобы опереться если уж не всей ступней, так хотя бы ребром ее, пяткой, кончиками пальцев, – и находили все это там, где каменная стенка была ровная, даже, кажется, отшлифована неведомым мастером – так она была ровна и скользка, ну словно бы лед, зар-раза, – и поднимались все выше и выше, сливались с камнями, пропадали в снегу, не обращая внимания ни на громкую, с криками и взрывами гранат атаку, ни друг на друга, и когда один из них сорвался с камней и, беспорядочно размахивая руками, словно подбитая птица, полетел вниз, то никто даже не оглянулся на неудачника, не выдал себя ни вскриком, ни чохом, да и сам несчастный ушел с крутизны беззвучно, даже не пикнул, чтобы предупредить Аллаха о близкой встрече.

Лишь глухой удар – не удар даже, а тупое шмяканье, которое оставляет мешок, брошенный с высоты на землю, – достиг их ушей, но ни один из оставшихся одиннадцати не повернул головы, не замер, чтобы посочувствовать правоверному, а может, даже и позавидовать ему – земные муки погибшего закончились, а их муки продолжаются.

Вскоре сорвался еще один – самый ловкий и самый скорый, который когда-то с комсомольскими альпинистскими экспедициями ходил на пик Коммунизма, горланил песни Высоцкого на Луковой поляне, в базовом лагере, услужливо разогревал на керогазе гречневую кашу, стараясь потрафить своим «старшим братьям» – русским горовосходителям из Москвы и Свердловска, восхищался их ловкостью и умом, выклянчивал ледорубы и шекльтоны – меховые ботинки с зубчатой стальной нарезкой на подошвах, играл на губах и исполнял национальные танцы на ровной, как стол, площадке ледника Федченко, – не стало и этого «комсомольца». Из-под пальцев у него вышелушилась каменная плитка – вылезла из монолитного тела горы, словно гнилой зуб на пораженной гнойной плоти, под ногами не оказалось нужной полочки, и правоверный так же беззвучно, без крика и стона, как и его предшественник, отправился в путешествие из этого мира в мир тот – в иной, как ныне говорят.

Моджахедов осталось десять человек – десять жаждущих вцепиться в глотку русскому, оседлавшему этот каменный пупырь.

Хотя они не думали, что на пупыре сидит всего один человек – голодный, синюшный от холода и болей в желудке русский, думали, что макушку оседлало не менее пяти человек, и велико было удивление душмана, первым одолевшим отвесную крутизну, когда он выглянул из-за кромки, – он увидел всего лишь одного человека. В ту же секунду он своим взглядом уперся во взгляд сержанта Карасева.

«Пс-с-с-с», – пусто и испуганно засипел моджахед, глаза у него расширились, налились кровью, он сделал рывок наверх, закидывая ногу на край пупыря, но Карасев отрицательно поцокал языком, качнул головой, и душман, не спуская с десантника глаз, снял ногу с закраины, соскользнул вниз, на плоскую осыпающуюся полочку, чтобы не видеть ни самого русского, ни черный страшный глазок его автомата. Потом сдвинулся чуть ниже, вцепился пальцами в заусенец, но заусенец не выдержал, и душман беззвучно – без вскрика – полетел вниз, на далекие заснеженные камни.