Остин Райт - Островитяния. Том второй

— А какова цена? — Вопрос был важный.

Дорн не замедлил с ответом. Цена обоих поместий была примерно одинакова; и в том и в другом случае она на несколько тысяч долларов превышала мои сбережения. Я прямо сказал об этом.

— Неважно, — ответил Дорн. — Ты сможешь присылать нам часть своего урожая отсюда или лошадей и скот — из Горной, пока остаток не будет покрыт… Да и нет нужды решать это прямо сейчас. Если вернешься, прикинь, какую из ферм ты выберешь, и дай нам знать. А может быть, тебе приглянется какое-то другое поместье. Мы пока с продажей не спешим.

Всю обратную дорогу до Острова усадьба на реке Лей ярко и живо стояла у меня перед глазами, почти осязаемая: дело было в том, что я взглянул на нее глазами владельца и увидел в ней возможную алию… Дорна подарила мне Островитянию, но подарок ее брата был весомее и реальнее… Она знала, что так и будет.

Мы провели два дня на Острове в полной безмятежности. Настал декабрь; еще две недели, и я уеду, и мысль о неизбежно близящемся дне отъезда наполняла меня счастливым, жгучим сожалением. Мне не хотелось уезжать. Лето было не за горами, и красота Острова в своих бесчисленных проявлениях затрагивала каждую струнку моей души. Но я и не хотел останавливать свой выбор на Островитянии, не зная точно, чего хочу от жизни…

Тридцать первого декабря я отправился в Город. Это было мое последнее путешествие по земле Островитянии, последняя поездка верхом на Фэке. Кратчайший путь, уже знакомый мне, лежал через ущелье Доан — самый бедный край, какой мне доводилось здесь видеть. Однако, если я вернусь и поселюсь на Западе, мне частенько придется проезжать здесь. Дорн и Некка сопровождали меня, так что время пролетело незаметно, а величественная красота горной дороги не была отравлена горечью воспоминаний.

По пути нам встретилось немало людей, направляющихся в столицу на Совет, который собирался впервые с тех пор, как лорд Дорн был избран главой правительства.

Большой постоялый двор был заполнен почти до отказа, но нам все же отвели две комнаты рядом, и мы поужинали вместе, присовокупив к нашей трапезе бутылку редкого вина, которую взял с собой Дорн.

В поведении Некки, сидевшей вместе с нами и слушавшей наши разговоры, не чувствовалось никакой отчужденности. Она была равноправным членом нашей компании. Речь шла о делах уже далеко не новых, но присутствие Некки словно придавало им новизну. Все мы были счастливы, слова переполняли нас, и мы с радостным нетерпением стремились навстречу будущему.

Настало время ложиться. Говорить больше было не о чем, да и самое главное тоже уже было сказано. Важным сейчас оказалось, что Некка не противится, а, наоборот, способствует нашей дружбе с Дорном. Отныне мы оба с ней знали, что ревности места в наших отношениях нет и не будет.

И все же вскоре после того, как молодожены ушли, Дорн снова постучал в дверь моей комнаты. Мы условились, что не станем обмениваться прощальными речами, но Дорну хотелось еще побыть со мной. Высокий, сосредоточенный, полный внутренней силы, он был великолепен, как животное, как мужчина — муж женщины, что дожидалась его в соседней комнате, и почти такой же великолепный и незаменимый друг.

Я уже почти засыпал. Дорн присел на краешек моей кровати, довольный тем, что принес день сегодняшний, не меньше, чем возможностями, которые таило завтра.

Несколько минут мы просидели молча. И все же Дорн нарушил взаимное обещание.

— В твоей стране, — сказал он, — связи между людьми так сильны, что часто подменяют собою связь между человеком и его местом на земле — алию — или между человеком и чем-то еще, что необходимо ему, чтобы стать самим собой. И ты, Джон Ланг, наполовину островитянин, серьезно рискуешь. Если ты действительно нуждаешься в этой стране, то есть если ты настоящий островитянин, тяга к ней станет самой могучей силой, способной помочь тебе найти себя в жизни или отравить ее; и если ты не удовлетворишь этой потребности, страсти, тебя может постичь нечто вроде летаргии и ты превратишься в живого мертвеца. Не позволяй никакому личному увлечению возобладать над страстью к Островитянии.

— Ты думаешь, я влюблюсь в американку, которая не захочет приехать сюда?

— Это наиболее вероятное искушение, ожидающее тебя.

— Любви, — сказал я, — уже самой по себе достаточно.

— Да, если каждый из вас любит другого за то, что он есть, но если твоя избранница не захочет приехать с тобой, а ты, островитянин в душе, попытаешься вновь превратиться в американца, ты погубишь себя и не принесешь своей возлюбленной ничего хорошего.

— Я могу оставаться островитянином и в Америке!

— Скорее тенью островитянина, Джон Ланг!

— Предположим, что она настолько же истинная американка, насколько я — островитянин.

— Брось монетку, — сказал Дорн, — пусть жребий решит, где вам жить, если тебя не устраивают мимолетные любовные увлечения.

Неужели он имел в виду Наттану?

— Опасность в том, — продолжал мой друг, — что какой-нибудь женщине с сильной волей и убеждениями может захотеться использовать тебя как материал, чтобы изваять образ, которому она станет поклоняться как идеалу. Не женись на женщинах, Джон, которые увлекаются такого рода ваянием! Некоторые мужчины нуждаются в них, но ты теперь — нет. В твоей стране много женщин, которые, заинтересовавшись тобою, будут изо всех сил стараться подогнать тебя под свою мерку. Они станут постоянно расписывать, каким тебе быть, и упрекать тебя, если ты окажешься иным.

— Дорн, — сказал я, — когда я только приехал сюда, ты предостерегал меня не влюбляться в островитянок, теперь ты настраиваешь меня против американских женщин. Значит, мне оставаться холостяком?

— Ни в коем случае! Если ты вернешься, жизнь твоя должна быть полной… Поверь, мне нелегко выразить свою мысль.

— Быть может, ты хочешь сказать, что человеку следует найти себя в себе, и пусть другие любят или ненавидят его, и, как бы ему ни было больно, он должен оставаться собой, никому не потакая?

— Пожалуй, не так эгоистично, — ответил Дорн, — но в общих чертах похоже. К тому же в конечном счете человек эгоистичен в своих поступках, а не по своей сути.

Он пожелал мне доброй ночи и вышел, а чуть позже за стеной соседней комнаты я услышал голоса. Слов было не разобрать, но отчетливо доносился низкий, глуховатый голос Дорна и чаще — ясные, детски наивные интонации Некки. Была ли Некка из породы женщин-ваятелей? Дорна, несомненно, такая, такой же могла стать и Наттана. А может быть, все женщины немного грешили этим и вовсе не стоило их за это меньше любить? Женский характер много значил в мировом прогрессе, мужчины же терпеть не могли, когда посягали на их драгоценную самостоятельность. Но все равно, как прекрасно было, что никто не пытался изваять из меня нечто сейчас.