Александр Мартынов - В заповедной глуши

— Кривда! — огрызнулся Витька. — А если бы… раз — и всё?! Куда я без тебя?!

— И придумал тоже. Это ведь так захотеть ещё надо, чтобы… — Алька не договорила. Валька, хлюпая, вытирал лицо снегом. Витька зло смотрел на него.

— Ладно, — вздохнул Валька. — Если правда, то… вот…

И он треснул Витьку в нос.

В лес спустились синие сумерки, когда Валька вышел к ручью.

Мороз крепчал. Всё отчётливей яснели в небе звёзды, а дальний закат горел над горизонтом, как остывающая сине-алая полоса вынутого из горна клинка. Дыхание замирало в воздухе плотными облачками пара, звон ручья казался прозрачно-стеклянным, как сама вода в нём, когда Валька, стряхнув трёхпалую рукавицу в снег, встал на колено на бережке.

От воды заломило не только зубы, но и лоб. Валька сдвинул на затылок шапку, вытер снегом лицо и выпрямился на лыжах. Ясно было, что сегодня он уже никаких следов не разыщет, да и времени-то до темноты осталось едва-едва разбить лагерь.

Сбросив лыжи, мальчишка достал из чехла топорик и огляделся, выбирая место получше. Никакого страха перед предстоящей ночёвкой он не ощущал, скорей, досаду при мысли, что волк провёл его так ловко. Но вскоре досада сменилась уважительным восхищением. Какой смысл досадовать на зверя? Он живёт по своим законам, не по человеческим. Так говорил де ла Рош, так говорил и Михал Святославич, и Валька склонен был с ними согласиться.

Он улыбнулся, вспомнив спор, который затеял сам же сегодня утром, когда они с дядей Михалом наткнулись на следы Одинца. Что-то заело в Вальке — и он поклялся, что выследит волка. Даже если неделю придётся жить в лесу. Михал Святославич усмехнулся и только окончательно раззадорил мальчишку. И вот результат… Хорошо ещё, что снег всё-таки лёг и настала — с диким опозданием, после почти апрельских дней января — «реальная» зима. Хоть лыжи можно в ход пустить…

Заученными движениями, в которых не участвовал мозг, Валька работал топориком, и через короткое время был готов каркас укрытия, как две капли воды напоминавший рисунки из учебников по выживанию.

Валька старательно застелил решётку лапником, поплотнее забросал его сверху снегом. Лапником же выстлал «спальное место», раскатал на нём спальник, поставил рюкзак. Прикатил облюбованные куски берёзок — толстые, мощные, хотя уже подтрухлявленные. Ото всей этой работы мальчишка взмок и совершенно не ощущал холода, а вот когда присел разжигать костёр — понял, что уже не меньше минус тридцати. А к утру набежит и все сорок, похоже.

Валька усмехнулся в темноту за разгорающимся огнём. Поставил рядом карабин и начал стаскивать меховые сапоги. Устроил их сушиться, поставил ноги в носках на лапник. Ровное и сильное тепло лилось на него, отражалось от навеса и окутывало надёжным ласковым коконом. Мальчишка расстегнул полушубок и, наклонившись к рюкзаку, начал доставать из него продукты.

Нарезанный хлеб в полиэтиленовой плёнке Валька в рюкзак не клал — нёс за пазухой, чтобы тот не промёрз. И не прогадал — консервы подёрнулись ледком прямо в банках. Но это ничего — оттают, а вот размороженный хлеб начинает крошиться и теряет весь вкус.

Из горлышка открытого термоса повалил пар, резко пахнущий смородиной, брусничным листом и летом. Валька поймал себя на том, что улыбается этому запаху. Пробормотал: «Ты совсем уже… дошёл,» — и плеснул в кружку травяной чай. Положил на неспешно горящее бревно в ряд три толстеньких обрубка. Огонь пригас на время, но потом разгорелся сильнее, темнота расступилась, увеличился светлый круг. Между сугробами пролегли чёрные тени, звук горящего дерева приглушил звон ручья.

Валька неспешно жевал, глядя в пламя. Взмётывались и гасли оранжевые язычки. И в такт им появлялись и исчезали мысли. Валька ни о чём специально не думал — просто в голове всплывало то одно, то другое. Пока не возникла одна — главная — мысль.

Кто я, думал Валька. Не в смысле, что сейчас я — никто…нет. А кто я? Валька Каховский, что я такое? Раньше всё было ясно. Я был ученик, сын, товарищ, немного — художник и музыкант, и это имело смысл, имело перспективу, так сказать. Но кто я сейчас? Может быть, отец… или де ла Рош… или даже Игорь Игоревич — они могли бы объяснить. Но тогда этот вопрос не приходил в голову. А сейчас кого спросить? Михала Святославича? Он, может быть, подскажет. Но сейчас хочется разобраться самому: кто я и зачем я? Ведь должна же быть у моего существования какая-то цель? Вообще никто не живёт бесцельно. Или живут? Или не должны жить, но живут? Есть. Пить. Спать. Смеяться. Ходить в лес на охоту. Разве этого достаточно?

Валька поднял голову. Сперва глаза, привыкшие к свету костра, ничего не видели. Но потом в чёрном небе проклюнулась звезда. Ещё. Ещё… И вот уже весь небосвод над прогалиной переливается искристой тканью.

Тихо отставив кружку, Валька прилёг на спину, устроив голову на лапнике. «La Petite Fille De La Mer, — подумал он, глядя на эти звёзды. И вспомнил эту музыку — исполнение Vangelis. — Как будто звёзды медленно переливаются в чёрном небе. Как сейчас… Если мама и отец погибнут, — он сделал над собой усилие, чтобы додумать эту мысль, — то, может быть, цель моей жизни — месть? Витька, наверное, и не думает об этом. Впервые за столько лет он живёт по-человечески — ему этого достаточно. Он, наверное, уже забыл про тот разговор на сеновале, в мае… Но мне?..»

Он поднялся, медленными движениями убрал за собой. И сел на спальник, сжавшись в комок — подбородок на коленках, руки обхватывают ноги.

«Оказывается, я очень мало знаю о жизни. Этот волк знает, наверное, больше моего — о настоящейжизни, конечно. Может быть, спросить его?» — пришла в голову смешная мысль, и Валька позвал темноту:

— Эй…

Морозный лес не ответил. Валька усмехнулся. Далёкие предки умели слышать слова в дуновении ветра, в плеске воды, в вое зверя. Он — не умел, а жаль. Хотя, может, это всё обычные легенды, суеверия. И всё-таки неплохо было бы получить ответ от чего-то большего, чем ты сам.

От бога? Валька прикрыл глаза, ощущая щекой жар огня. В бога не верилось. Совсем. Де ла Рош верил, например, да ещё как. А Михал Святославич о боге не говорил никогда. Если бы всё было так просто: помолился и на душе стало легче… Валька пробовал молиться одно время, особенно первые месяцы после разлуки с родителями, хотя никому не говорил об этом, конечно. Ну и что? Оставалось скверное чувство собственной униженности от просьб. И нелепости этих просьб. Наверное, Витька был прав, когда говорил, что Бог — это просто совесть. А совесть не может ответить на вопрос, ктоты есть. Она просто говорит, какойты. А это не одно и то же. Совсем не одно и то же…Может быть, могла бы что-то посоветовать Мора? Но встреча с ней временами казалась Вальке просто сном — диковато-прекрасным…