Александр Адабашьян - Транссибирский экспресс

«Поразительное существо, — бреясь, думал Чадьяров. — Она потрясена тем, что ее предали. А то, что рядом ехал человек, которого ни за что ни про что должны были застрелить и застрелили бы, — для нее само собой разумеющееся. Нелюдь, а не женщина...»

Настроение у него было прекрасное. Через полчаса зазвонил телефон, еще через десять минут пришли товарищи, и вот теперь они сидели за столом и пили крепкий, горячий чай.

— Я не сообщал о себе потому, что Дед не разрешил рисковать, а время уже мерилось минутами, — негромко говорил Чадьяров, с наслаждением отхлебывая из стакана чай, потом улыбнулся: — Ну а что он, ругался, наверное?

— Как узнал, побелел сначала, вскочил, — рассказывал Андрей. — Потом сел, стал слушать. Два раза заставил повторить все от начала до конца. Я докладывал, смотрел в твое донесение. Когда кончил, глянул на Деда — у него слезы в глазах, потом по столу кулаком ка-ак грохнет и засмеялся. «Вот, — говорит, — подлец, умница! Расцеловать его, подлеца!»

Андрей засмеялся.

— Дед хочет вас видеть, товарищ Чадьяров, — сказал Виктор. — Вы будьте в номере в шестнадцать тридцать, он вам позвонит и заедет.

— Хорошо, — Чадьяров улыбнулся, — «жена» бы только не пришла.

— Об этом можете не беспокоиться... Ну, прошу прощения. — Виктор посмотрел на часы: — Мне пора. Обязательно в шестнадцать тридцать, — напомнил он Чадьярову и направился к двери.

Чадьяров и Андрей остались вдвоем. Знакомы они были давно, но встречались не часто. Воевали на разных фронтах, работали с разными заданиями. Друг о друге знали многое, любили друг друга, и каждая встреча была для них радостью.

— Слушай, а что с Испанцем, Андрей? Где он, не знаешь?

— Не знаю, Касымхан. Думаю, Испанец в работе, только вот где...

Ветер шевелил, таскал по столу конфетные бумажки. Чадьяров с наслаждением откинулся в кресле, вытянул ноги, закрыл глаза.

— Да... — тихо сказал он.

— Что? — не понял Андрей.

— Этот звук, слышишь?

Андрей прислушался, но ничего не услышал. Тогда Чадьяров указал ему на конфетную обертку, которая медленно, подталкиваемая ветром, с легким шуршанием ползла по столу.

— В детстве я сильно болел. Отец у меня был человеком богатым, а я у него — единственный сын, и он ничего не жалел, чтоб меня вылечить. Но здоровье шло на убыль, и приехавший из города русский доктор сказал, что лечение мне предстоит долгое, а он уезжает на родину, в Россию... Тогда отец, чтобы спасти мою жизнь, умолил доктора взять меня с собой. Он обещал ему огромное вознаграждение за работу, а кроме того, предложил большую сумму на мое содержание. Доктор поколебался некоторое время и согласился. Так я попал на Волгу. У доктора был сын, мой одногодок, которого сам доктор почему-то называл Испанцем. То ли потому, что сын был смуглый, то ли потому, что он все время рисовал бой быков, корриду, мулеты... Короче, Испанец стал моим самым близким другом. Доктор лечил меня, и здоровье скоро стало поправляться. Потом я уехал домой, но с тех пор каждый год приезжал в гости к доктору и моему другу Испанцу. Нам с ним было тогда лет по восемь. Совсем недалеко была маленькая станция, вернее, пустынный такой полустанок. Летом, когда становилось очень жарко, мы приходили туда, потому что там было тихо, как нигде вокруг. И всегда под скамейкой, в тени, на боку спала собака. Она всегда спала, никогда не лаяла. Мы приходили, садились на скамейку и играли «в слух»... Нужно было закрыть глаза и слушать. Например, я говорил: «Рядом», и тогда мы слушали все, что было рядом: дыхание собаки, скрип скамейки. Мы ждали звука, который был бы не сразу понятен, и старались угадать, что это за звук. Или я говорил: «Далеко» — мы слушали степь, дальний поселок, пытаясь узнать собак по их лаю или лошадь по ржанию. Однажды тихим вечером мы слушали «рядом». Я осторожно клал на платформу какую-нибудь бумажку, и ветер медленно начинал тащить ее по истертым доскам, и получался очень слабый и нежный шелест, который все удалялся. Испанец прислушивался, пытаясь угадать, что это за звук, а я кричал: «Бумажка, ветер!» — и выигрывал. А Испанец так никогда и не мог догадаться, что это я сам подкладывал на перрон бумажки.

Чадьяров замолчал, Андрей, глядя на него, улыбнулся.

— Года два назад я слышал эту историю от Испанца. Знаешь, что он мне сказал?

— Что? — Чадьяров с интересом посмотрел на Андрея.

— Он знал, что ты подкладываешь на перрон бумажку, но не говорил, потому что хотел, чтобы выигрывал ты. Отец просил Испанца быть с тобой ласковым и уступать, он считал тебя не совсем окрепшим... Мы тогда собрались все вместе: у Пантелеева сын родился. Ну и Испанец, я уж не помню почему, рассказал эту историю. Предложил за тебя выпить, а в конце сказал: «Теперь он совсем выздоровел, жалеть его нечего. Встретимся, все скажу!»

— Да что ты говоришь! — засмеялся Чадьяров. — И ведь он действительно ни разу виду не показал! Ну, Испанец! — Чадьяров замолчал, вспоминая что-то, и затем тихо проговорил: — Ведь так просто, Андрей, сидеть на скамейке со своим другом и слушать ветер, поле — абсолютное счастье. И понял я это только сейчас, в эту минуту, Андрей, когда мне сорок три года...

Внизу, за окном, прогромыхал трамвай. Андрей посмотрел на часы.

— Касымхан... — виновато улыбаясь, оказал он, — у меня через полчаса выезд... Как освобожусь, позвоню, До вечера...

— Счастливо!

Чадьяров постоял у окна, и вдруг ему захотелось побродить по Москве. Он знал, что этого делать нельзя, что за ним могут следить и, вообще, ему велено никуда не отлучаться из номера. Но до встречи с Дедом была еще уйма времени.

«Во-первых, никто об этом не узнает: что-что, а уйти незаметно смогу. Во-вторых, слежку за собой я всегда замечу. Наконец, я дома, имею право хоть один день отдохнуть?.. Эта шпионка по экскурсиям ездит, в театр пойдет, черт побери, а я должен сидеть в номере и сам перед собой разыгрывать несчастного Фана».

Чадьяров недолго уговаривал себя. Самое главное, чего он не мог выразить словами, а только смутно чувствовал, — это предощущение замечательного и счастливого дня, может быть, самого счастливого в жизни... Первого дня за столько лет... На Родине!

Над головой шелестела молодая листва, вода с политых мостовых быстро испарялась под солнцем, и улицы словно вибрировали, преломлялись сквозь влажный воздух. Чадьяров шел, с наслаждением ощущая утреннюю свежесть, шел бесцельно, читай афиши, оглядывался по сторонам. Был он впервые за несколько лет свободен, радостен. Был самим собою.

— Эй, товарищ!

Чадьяров не сразу понял, что это относится к нему: кем-кем, а уж товарищем его за последние годы никто не называл. Но позвали снова, и Чадьяров остановился.

По улице бежала девушка с короткими выгоревшими волосами, в полосатой футболке, полотняной юбке. Она схватила его за рукав, потянула за собой.