Сергей Давыдов - Путаный след

Ого! Давненько не приходилось ему видеть такого стола! Ну и Шашкин! Для кого это он так расстарался?

На столе, поблескивая прозрачными кристалликами соли, нежно розовел шпик, румянилась в блюде печеная картошка, пузырился квас в коричневом жбане, крутобокие крупные яйца грудились в миске, желтел мед в стакане, белела простокваша в горшке и сметана в плошке…

— Я потом… я потом приду, — попятился Сверлилкин назад к двери. — Гостей ждёте, так я потом…

Ласточка, худая, как палка, всплеснула руками:

— Куда ж ты, а? Тебе ж, чай, заготовлено. Сам-то сейчас явится, за бутылкой направился. Садись, садись.

Сверлилкин не верил своим ушам. Спятила.

— Садись же, сокол ясный!

Пожав плечами, «сокол ясный» присел на краешек скамьи.

— Сейчас я жаренку из печки выволоку, — Шашкина, отодвинув заслонку, полезла в печь ухватом.

В избу шумно ввалился Шашкин. Вытащив из кармана бутылку с прозрачной жидкостью и хлопнув ею перед Сверлилкиным, Шашкин заорал:

— Первач! Не веришь? Могу побожиться! Сам такого не пивал еще, а тебе раздобыл! Пей! Бери! Хватай всё! Давай, что же ты сидишь-то? Ах, молчун! Не сказал ведь, что с комендантом-то лично знакомец! Я бы тебя разве так харчевал бы?! Я-то за им слежу, дурак, слежу, а он… Да ты ешь, ешь! Вызвал меня давеча-то комендант, иду, и душа трясется, а комендант как заорет, знает ведь по-русски, как орать-то: «Ты что, моего лучшего механика голодом моришь, да? Убиваешь его, да?! Моего лучшего механика!» — Шашкин насильно сунул ложку в руку Сверлилкину и пообещал: — Ешь! Таперя каждый день тебя так харчевать буду! Коменданту только скажи, ладно?!

«Вон оно что! — чуть не прыснув от смеха, подумал Сверлилкин. — Вон оно что… ну уж, если так…»

И, усевшись на лавке поудобнее, он начал уписывать за обе щеки всё, что было на столе. И сало упругое розоватое, и румяную картошку со сметаной, и холодные крутые яйца.

— Чарку бери! — стоял у стола Шашкин.

Сверлилкин не забывал и чарочку, не обращая внимания на их жадные взоры.

«Если так — ничего не оставлю, — веселился в душе Сверлилкин. — Ай, да механик Соколов!»

— Ростом-то мал, жрать-то удал, — не выдержал наконец Шашкин, но тут же спохватился: — Ешь, ешь! Только коменданту чтоб было сказано! А так — ешь всё, чёрт с тобой!

Но где тут маленькому Сверлилкину съесть всё, когда на столе такие горы! Почувствовав тяжесть в желудке, поняв, что наполнен едой по самое горло, Сверлилкин поднялся из-за стола.

— Убирать? — спросила Шашкина.

— Ну да! Попозже приду, доем, — огорошил её Сверлилкин. — Полежу пойду часок…

— А работать сегодня не будешь? — робко спросил Шашкин. — Там самовар принесли…

— Какая теперь работа! Устал. Целый день на ногах, это ж не сверло заточить!

И он пошел к себе в сарай.

— Оставайся уж здесь, — сказал ему вдогонку Шашкин, — мы тебе не на лавке теперь постелим-то! На печи!

— Да ну… я прохладу люблю!

Дверь в сарай была приоткрыта, но Сверлилкин не удивился: заказчики частенько дожидались его прихода в сарае.

— Кто здесь? Постой, неужели ты, Анна?

— Я вас давно дожидаюсь, — почему-то шепотом ответила мать Митьки. — Да вы никак навеселе… — Она вздохнула. — Тогда ладно…

— Что случилось? — встревожился он, сразу трезвея, понимая, что Анна зря не придёт. — Выпил я… не обращай внимания! Что с Митькой?

— Плохо, — она тихонько всхлипнула. — Письмо нашел.

— Анна! — вскрикнул он, увидев, что женщина покачнулась и вот-вот упадет. — Садись на постель, садись… давай помогу, вот так, Аннушка, так, милая… письмо? Какое письмо?

— Про отца. Не ведал ведь он-то, что батьки нашего больше нет… Я скрывала. А зачем? Все одно ведь узнал… Ох, да разве жить-то возможно, никаких возможностей нет… возьму я Митьку-то, да и зальемся вместе, — заплакала она навзрыд.

— Как зальетесь, как зальетесь? Не понимаю?

— В реке, — с трудом выдохнула она, — утопимся… Жизнь называется… Ходют все, ровно ничего не случилось вид делают, а горе-то у всех одно, только за жизнь убиваются, а какая ж тут жизнь, — она совладала с собой, оттерла слёзы и поднялась. — Митька-то вас зовёт, зачем — и не ведаю! Что передать-то?

— Сейчас, сейчас, — засуетился он. — Иди, я мигом.

Анна ушла. Сверлилкин побежал в избу и, не обращая внимания на Шашкиных, быстро рассовал по карманам яйца, взял два огромных ломтя хлеба и положил между ними всё сало, что было на столе, потом, прихватил стакан с мёдом, не говоря ни слова, выбежал из избы, оставив Шашкиных в полном негодовании и изумлении.

Анна ждала его на своем крыльце.

— На чердаке Митька-то, — сказала она. — Калина с им там, родственник наш. Пастух-то сухорукой, поди, знаете его? Полезайте, вон лестница.

Сверлилкин мигом забрался на чердак, пригляделся и увидел сидящих рядком Митьку и пастуха Калину.

— Митьк, а Митьк, Митька, ну пошто ты молчишь, Митька, — тряс мальчишку за плечо Калина. — Ты возьми и зареви, тебе полегче будя… Ну, зареви…

Митька сидел неподвижно, как деревянный. Даже заметив Сверлилкина, не пошевелился.

— Окаменел ровно, — сказал Калина, обращаясь к Сверлилкину. — Что теперича делать-то… Война!

Лицо у Калины робкое, голос тихий. Калека. Сухая рука висит, как плеть, глаза у Калины всё время в землю смотрят, такие они у него пугливые.

— Митьк, а Митьк… зареви…

Анна тоже поднялась наверх, подошла к сыну и молча стала гладить его по голове, приговаривая:

— Прости, сынок… не могла я… прости уж… Ты и верно поплачь, сынок, полегчает.

— Не плачь, Митька, — сказал вдруг Сверлилкин таким голосом, от которого все вздрогнули. — Не смей! Слушай, я тебе сейчас все расскажу про себя. — Он помолчал и добавил с силой: — И про Ленинград!

— У немцев Ленинград-то теперь, взяли давно! Чего тут рассказывать! — сказал Калина.

— Что ты болтаешь, убогая твоя душа! — вскипел Сверлилкин. — Взяли! Слушаете немецкую брехню! Я сам оттуда, ясно?

И он стал рассказывать им о Ленинграде ничего не тая, всю правду. Про голод и холод, про снаряды, рвущиеся на улицах, и авиабомбы, разламывающие огромные дома надвое.

Но странное дело: чем больше рассказывал он всю эту страшную правду, тем твёрже становился его голос, под конец в нём зазвучали чуть ли не победные гордые ноты. Лицо Сверлилкина разгорелось, он стал смешно жестикулировать руками, что свидетельствовало о сильном волнении, глаза засверкали. Не узнать стало маленького седого человечка — он словно бы вырос сразу, рассказывая, как приходилось по шесть раз за одно утро ходить в атаку под Пулковым, а по ночам разминировать проходы в проволочных заграждениях, чтобы наши разведчики смогли по ним безопасно проползти за вражеским «языком».