Сергей Давыдов - Путаный след

— Живут же люди!

В глубине комнаты за столом сидел кряжистый мужик и ел блины, макая их в чашку со сметаной. У мужика была крупная квадратная голова на крепкой короткой шее, светлые короткие волосы колюче топорщились, не то мокрые от пота, не то смазанные чем-то. Услышав восклицание, мужик повернул голову и лениво оглядел пришедшего с ног до головы.

— А мне давеча сказали, что мастер ко мне на постой придет. Я думал какой-такой мастер… Я думал, телеги ворочать будет! А тут — соплей перешибить в одну минуту! Ты, что ли, мастер? Откуда ты такой выискался?

За ситцевой занавеской в углу кто-то громко всхлипнул несколько раз.

— Шёл и шёл, — со вздохом ответил Сверлилкин, надоели ему эти допросы. — Искал, где лучше.

— Искал, — презрительно передразнил Шашкин, отправляя в рот новый блин. — Мм… он искал! Искал дед маму, да угодил в яму! Ты небось думаешь, что я тебя даром столовать начну? — он еще раз оглядел Сверлилкина с ног до головы, так и не предлагая ему сесть. — Не знаю, что ты за птица. Приказали проверить, — сказал он, и Сверлилкин сразу понял, что за птица сам Шашкин. — Самовары чинить могёшь? Ну? А машины швейные? Тоже? Тогда… тогда другие пряники! Я тебе найду заработки!

— Мне же за работу в мастерской платить станут. Я рассчитаюсь.

Снова кто-то всхлипнул за занавеской.

Шашкин презрительно усмехнулся.

— Возьми себе такую плату! Мне эти бумажки даже в сортир не надо! Ладно, если ты швейные машины чинить могешь, то дело пойдет… Эй, Ласточка! Будя тебе выть-то. Подумаешь, обиделась. Подай мужику щей. Слышь, Ласточка! Я што говорю! Будя реветь-то!

Высокая, тощая, как жердь, старуха с заплаканным лицом появилась из-за перегородки и, глядя в пол, быстро поставила на стол миску.

— Садись сюда, — показал Шашкин на лавку возле себя. — Спать здесь будешь. По избе не болтайся зря. И чтоб все время у меня на глазах. Придешь с работы — и никуда. Понял? Куда ты ему сегодняшних из печи-то прешь! Есть у тебя вчерашние? Он и холодные сожрет! — прикрикнул Шашкин на старуху, видя, что она достает из печи чугунок.

— А эти куда? Выливать все одно, — зло сказала старуха, в голосе ее слышались слезы.

— Делай, как сказано, — вскипел Шашкин. — Не то я опять…

— Мать? — спросил Сверлилкин.

— Какая мать! Жена! Сорок лет ей, а рожа как у ведьмы стала! — грубо отрезал Шашкин. — Жри давай да почини-ка вон то ведро попервости.

— Не сегодня бы. Еле на ногах стою.

— Ты меня на жалость не приклеишь, — сыто икнув, ответил Шашкин и, подвинув к себе стоящий на краю стола жбан с молоком, подул в него и принялся жадно пить. — Уф… завтра я тебе настоящую работенку подыщу! Только поворачивайся!

На следующий день Сверлилкин явился из мастерских затемно.

Шашкин встретил его недовольным окриком:

— Чего поздно-то? Работать не могешь? Другие давно явились!

— Силенок ещё кот наплакал. Вот и ковыряюсь.

— Видел, что в сенях?

— Самовары какие-то.

— Ну! А вон ещё на лавке машина швейная. Это я тебе приволок. Заработки! Починишь — ещё приволоку. Половина мне, остальное твоё, надо ж тебе жизню поправить. Машину-то швейную смогешь обратать? Попробуй, а то за самовар-то много ли дадут? Вот машина или часы — другое дело!

— Да всё я могу, — нехотя буркнул Сверлилкин, присаживаясь на край лавки. — Самовары не самовары, часы не часы — все могу! Только силёнок ещё мало, а так — проще, чем сверло заточить!

Шашкин полез в сундук и, покопавшись в нём, достал какой-то узелок.

— Часы мои, — сказал он, бережно развертывая узелок. — За коней в районе премировали. «Кировские». Семь камней! Еще и в починке ни разу не были, а стоят! Вот тебе и «Кировские»! Сообразишь — так и быть, фунт ржи с меня!

— Дай сюда, — Сверлилкин взял часы и втиснул толстый ноготь между крышками, — так их открывают!

— Ловко! — восхитился Шашкин, заглядывая из-за плеча беженца в раскрытые часы. — Где ж тут семь камней этих, на которых они бегают-то? Подумай, лошадь на четырех подковах бежит, а эти сразу на семи!

— Да вон они. Вот, вот и вон ещё. Ну и запустил ты их! В чистку не мог снести, что ли? Да тут, брат, ещё двух камней не хватает!

— Двух? Зачем, они ж и так тикали?

— На один положить, а другим шарнуть! Запущенные больно. Ладно, посмотрю. Пожрать бы дал сперва.

— Пожрать! Видели его! Сперва дедушки, а потом денюжки, так у нас водится, беженец!

Шашкин исподлобья стрельнул в него коричневыми зрачками и как бы между прочим, спросил вкрадчиво:

— Из каких ты местов, беженец-то, а? Слышь, Сверлилкин?

Тот, не поднимая головы, спокойно ответил:

— Ты это брось! Меня в комендатуре очень грамотно допрашивали!

Шашкин сразу нахмурился, сердито засопел:

— Мало ли… а может, ты всё-таки…

— Партизан?

— Ну.

— Куда уж мне дохлому! А ты-то что партизан боишься? Ты ж не немец! — подковырнул Сверлилкин.

— К черту! Партизан нам не надо! — хватил кулаком по столу Шашкин. — У нас здесь тихо, немец у нас неплохой, и жизня при нём идет. А партизаны можут тут всю обедню нарушить, как на Домовщине.

Беженец заинтересованно поднял голову, но тут же, спохватившись, снова принялся за часы.

— На Домовщине? — равнодушным тоном переспросил он. — Недалеко, что ли?

— Ну! Из-за этих партизан немцы шесть домов пожгли! Кому гореть-то охота? А, Сверлилкин, гореть-то кому охота?

— Да-а… — неопределенно протянул тот. — Вся Россия в огне. А мы разве не русские, прости господи…

— Смотри у меня, Сверлилкин, — погрозился конюх. — За эдакие речи… весь ты в моих руках, как этот жбан!

У Сверлилкина оказались воистину золотые руки.

Шашкин был доволен: все село теперь сносило к нему в избу самовары и чугунки, швейные машины, дырявые кастрюли и ведра. Вся плата шла Шашкину. От своей доли Сверлилкин наотрез отказался.

— Не то время, чтобы с людей шкуру драть!

— Ладно, ладно, — отвечал Шашкин. — Я тебя кормлю, да ещё и речи твои иудские терплю!

— Какие, какие?!

— А такие! Стоит только сообщить куда следует…

— Валяй! Заодно сообщи, что я у немцев паяльник стибрил, да и весь инструмент. Чем бы я тебе тут ремонтировал, если бы ты стибрить не заставил?

Шашкин промолчал.

— Вот что. Переведи-ка ты меня из избы в сарай лучше. Я тебе тут дымлю да стучу, а по-настоящему всё одно дело развернуть не могу. А там я маленький горн устрою — и пойдёт дело. Да и спать там буду. А? Да не бойся ты! Что я в твоем сарае — пушки, что ли, делать начну? Тут же сообразить проще, чем сверло заточить!

— Прыткий больно. Я еще подумаю, — неохотно ответил Шашкин, но, видимо сообразив, что ему дело говорят, махнул рукой. — А, валяй! Я за тобой все одно угляжу как-нито! Сколоти себе топчан, да и спи уж там. Заодно утварь почини там, седла да хомуты.