Виктор Егоров - На железном ветру

— О! Так вы знаете Тадеуша, — Эмма Карловна, волнуясь, развернула письмо, пробежала взглядом по строкам, и на лице ее отразился живейший интерес. — Обождите минутку, сейчас я распоряжусь насчет кофе. Нам есть о чем поговорить.

Пятью минутами позже Михаил сидел в соседней, гораздо меньшей комнате, служившей одновременно столовой и кухней, пил кофе с пирожными и рассказывал «свою» историю. Родителей он потерял давно, пан Липецкий, друг его семьи, заменил ему отца.

— О, да, да, он так добр, — не преминула заметить Эмма Карловна.

— Меня должны были призвать в армию, это значило бы потерять несколько лет жизни, и пан Липецкий посоветовал мне бежать во Францию, — проговорил Михаил с легкой грустью, как человек не совсем уверенный, хорошо ли он поступил, покинув Родину.

— Ну, конечно, Тадеуш умница. Он дал вам прекрасный совет, — решительно заявила мадам Зингер, и по той настойчивости, с какой она начала упрашивать Михаила выпить еще кофе, съесть еще хоть одно пирожное, он понял, что надежды Липецкого оправдались. Эмма Карловна принимала в нем участие, входила в роль покровительницы, и мозг ее, вероятно, уже конструировал способы, которые помогли бы бедному молодому человеку утвердиться в жизни.

А Михаилу крайне важно было знать, насколько далеко способна зайти мадам Зингер в своем расположении к нему. И он не преминул подбросить новую охапку хвороста в ярко разгоревшийся пламень участия.

— Вы знаете, ведь мне пришлось даже некоторое время скрываться от полиции, пока я не получил возможности уехать во Францию. Пан Липецкий приютил меня в своем доме, в комнатке наверху. Он говорил, что когда-то в ней жили вы...

— Ах, эта милая комната, — вздохнула Эмма Карловна, и взгляд ее затуманился. — Там я воскресла к жизни, заново родилась на свет... О, мне никогда этого не забыть. — Она торопливо достала из рукава платок и приложила к глазам. — Что ни говорите, только мы, русские... я хочу сказать, вообще славяне — русские и поляки, — способны к бескорыстной доброте... Способны оценить...

Михаил так и не узнал, что именно способны оценить русские и поляки. Эмма Карловна отняла от лица платок и устремила на собеседника встревоженный взгляд.

— Позвольте, так вы, верно, приехали с чужим паспортом?

Этого вопроса Михаил ждал, ведь он сам спровоцировал его.

Он сделал рискованный ход, но риск был оправдан. Неудача только лишила бы его возможности жить в пансионате мадам Зингер. Удача же давала многие выгоды.

Паспорт Яна Цвеклинского годился только на месячный срок. После истечения его пришлось бы либо покинуть Францию, либо скрываться от полиции. При таких условиях лучше жить вообще без паспорта.

Кроме того, паспорт Цвеклинского являлся цепочкой, которая связывала Михаила с человеком Липецкого да и с самим Липецким. В случае ареста Донцову грозила высылка из Франции, Липецкому и его «человеку из полиции» провал мог стоить жизни. Следовало оборвать цепочку.

В обоих случаях требовалось одно: паспорт Яна Цвеклинского не должен попасть в руки французской полиции. Добиться этого возможно было только при содействии мадам Зингер.

Михаил сделал вид, что вопрос хозяйки смутил его, и, как бы вручая свою судьбу в ее добрые руки, проговорил с обезоруживающим вздохом:

— Да, мадам, паспорт у меня чужой. Под своим именем я не смог бы выехать из Польши.

— Каково же ваше настоящее имя?

— Викентий Лентович.

Бросив на него быстрый взгляд исподлобья, Эмма Карловна улыбнулась.

— Викентий? Вы уверены?

— Конечно, мадам, — не принимая шутки, печально сказал Михаил.

— А! Ладно, — как-то залихватски, совсем по-русски махнула рукою Эмма Карловна. — В конце концов Париж есть Париж...

Михаил ликовал в душе: он правильно понял характер этой женщины.

— Да, мсье Лентович, — это Париж, второй Вавилон, Здесь вы можете встретить кого угодно, вплоть до папуаса. И хорошо, если он сам знает, как его зовут. Где уж тут думать о паспорте! Возьмите моих несчастных соотечественников, русских эмигрантов. Вы понимаете, я имею в виду не бывших сановников и миллионеров. Гражданства у них нет, а потому они совершенно бесправны. Получить эмигранту французское гражданство чрезвычайно трудно, почти невозможно. Вот и живут на птичьих правах. Надо вам сказать, что раза два мне случилось укрывать у себя этих несчастных. А что прикажете делать? Набедокурят где-нибудь — их тотчас приговаривают к высылке из Франции. Выставят в Бельгию или Швейцарию, а тамошние пограничники тем же путем возвращают их обратно. Несчастных за нелегальный переход французской границы судят и водворяют в тюрьму. Каково лицемерие, не правда ли? Оставаться безупречной перед таким законом — не самая большая заслуга. Я это уяснила себе давно. Видите ли, христианское милосердие и наши законы — вещи несовместимые. Впрочем, с полицией отношения у меня самые хорошие. Правда, это не дешево обходится, но я не жалуюсь: благотворительность есть благотворительность. Дать полицейскому, у которого куча детей, куда более милосердно, чем глупому проповеднику из Армии Спасения.

Такой своеобразный взгляд на благотворительность развеселил Михаила. Эта женщина вряд ли обладала дельцовской хваткой. Рядом с узким практицизмом западноевропейского буржуа в ней уживалось простодушие, граничащее с инфантильностью.

— Верно, у вас есть какие-то свои планы? — сказала мадам Зингер. — Что вы умеете делать?

— Могу водить машину. Знаю бухгалтерский учет.

— Прекрасно. Французским вы владеете сносно, хотя, конечно, всякий тотчас узнает в вас иностранца. Но здесь это не такая уж большая беда. Вы имеете средства?

— Небольшие. Месяца на два хватит.

— В таком случае не спешите с устройством на работу. Постараемся подобрать вам что-нибудь приличное. И будьте разумны, мсье Лентович, обещайте во всех затруднительных случаях советоваться со мною.

— Непременно, мадам.

— И еще одно. Слушайте меня внимательно. В Лионе живет племянник моего покойного мужа, Жорж Ванштейн. У него механическая мастерская. Запомните: для полиции вы — мой племянник Жорж из Лиона. Жорж еврей — этим будет оправдан ваш акцепт. Все остальное я устрою.

— О, вы так добры, мадам! — воскликнул Михаил, в порыве искренней благодарности приложив руку к груди.

У Эммы Карловны увлажнились глаза — признательность молодого человека растрогала ее и доставила большое удовольствие.

— Питаться, если пожелаете, можете при пансионате, — сказала она вставая. — Завтрак в десять, обед — в три, ужин — в восемь вечера. И уж хотите вы того или нет, — мне придется называть вас попросту — Жоржем.

— Я буду только счастлив, мадам.

— В таком случае пойдемте, я покажу вам вашу комнату.