Виталий Гладкий - Приключения-91

Не сказав ни слова, протянула ему продолговатую коробку, перевязанную лентой.

— Сорок шесть?

Она смотрела на него, как на пустое место.

— Отлично, — сказал он. — Беседа прошла в теплой, дружеской обстановке.

Отсчитал две сотни, поблагодарил и откланялся.

Чертова старуха. И запах. Несет чем-то. Такой навар имеет, а ходит, как драная кошка.

Вот стану миллионером, сотворю себе чего-нибудь из чистого золота.

Как Пресли.

В такси сел сзади. Болтать не хотелось. Прикрыв глаза, перебирал в памяти подробности утреннего свидания.

Ха! Сходи погуляй, на белый свет позевай.

Обалдеть девочка. Реванш состоялся.

— Уснул? — оглянулся таксист. — Окружная.

Въехали в поселок, и тут он показывал, куда свернуть. К матери заезжать раздумал — после, на обратном пути. Успеем настроение испортить. Сначала в гараж, к дяде Коле.

На чай таксисту отстегнул щедро — у того аж набок повело скулы и, как у мелкого хищника, которому подвалило неожиданное счастье, затрепетала и зашлась душа. Пацан все-таки, а сыплет, как мандариновый король.

— Все правильно, шеф, — наслаждался Андрей. — Гадом быть, никакого накола.

Это была его слабость — не просто шикануть, а так, чтобы еще и немножко пришибить. Удивить, поразить. Пусть помнят. Пусть знают.

Дядя Коля, как всегда, возился со своим допотопным «Москвичом».

Андрей понаблюдал за ним издали. Клевый старик. Спокойный, золотые руки. Лучшего соседа не найти. Если в силах сделать — никогда не откажет. Хорошее сердце, добрый. Правда, голова пустая — ну не все же сразу одному человеку.

— Привет, дядь Коль.

— А, Андрей. Здравствуй. Как дела?

— Дела у прокурора, дядь Коль.

— Мать твоя опять сорвалась.

— Зараза, — Андрей с досады пристукнул кулаком по бедру. — Увезли?

— Дома пока. Зайдешь?

— Не. Попозже. Когда вернусь.

Припрятал коробку в гараже. Переоделся. И вывел мотоцикл.

В сердцах шваркнул по педали.

— Дядь Коль? Я тебе что-нибудь должен?

— Нет! По сентябрь рассчитались!

Со стороны могло показаться, что они не разговаривают, а бранятся.

— Напомни тогда!

— Кати! Тарахтишь больно.

— Часа через два будешь?

— Если обедать отойду! А так — здесь!

— Годится.

Поднял мотоцикл на дыбы, дал круг почета, прощаясь, и вдруг резко затормозил и спешился.

— Расстроил ты меня, дядь Коль, — сказал, ставя мотоцикл на рога. — Ну, что мне с ней делать?

— Попроведай хоть.

— Живем не живем, а проживать проживаем.

— Крест твой. Терпи.

— Да она мне всю молодость искалечила!

— Родителей, сынок, не выбирают.

Она сидела на полу, прислонившись спиной к неприбранной кровати, раскинув ноги. Хмельная тяжелая голова ее тянула книзу. Без обуви, в дырявых чулках. И телогрейку не успела снять — уснула.

— Что ж ты со мной делаешь, а?

Лицо опухшее, в кровоподтеках.

— Звезданулась обо что-то... Чтоб тебя черти съели. Прибил бы.

Он приподнял ее и усадил на кровать. Похлопал по щекам.

— Очнись, ма. Слышишь? Очнись.

Она приподняла отяжелевшие веки и мутно, непонимающе посмотрела на сына.

— Я это. Я.

Она угрюмо набычилась и замахала руками.

— Во лепит... Кого ты бить собралась?.. Дает. Ну, валяй — подешевело... Успокойся! Врежу! Тихо! Не узнала, что ли? — поймал ее за руки, она пискнула и задергалась, тыкаясь лбом ему в грудь, буйно сопротивляясь. Слушай, ма. Заработаешь. Не выводи меня. А ну — прекрати! Смирно! — стиснул ее за плечи и потряс. — Да очнись ты, е-мое! — Она брыкалась, отпихивая его от себя, и он наотмашь ударил ее по лицу. — Дубина... Ух, свалилась на мою голову! — Она пьяненько заскулила к извернулась: сползла вместе с подушкой на пол и голову сунула под кровать. — Куда? Я те залезу. Вылазь! Вставай! Подымайся, говорю! — поднял и прижал к себе. — Вот. Так-то лучше. А то — ишь, драться. Я те подерусь, — она уже не буйствовала, она, смирившись, плакала. — Ладушки, ладушки, где были, у бабушки... Так, маманя. Давай телогреечку... снимем. Не возражаешь?.. А платок тебе зачем? — поднял на руки, как малого ребенка. — У-ти, махонькая. У-тю-тю. Ты моя ненаглядная. Пойдем баиньки, ладно? Пойдем, — оправив постель, уложил ее, укрыв одеялом. Принес воды. Напоил. Поцеловал в исцарапанную щеку. — Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Спи. Глазки — хоп. И на бочок. Где у нас правый бочок? Правильно, молодец. Вот и спи.

Когда-то, еще до армии, за мотоцикл душу бы заложил, если что. Езду любил без памяти. Лихую, не пресную, обязательно с риском. Ух, давали они тогда ночами стране угля.

А теперь остывать стал. Вот и «Ява» своя, новенькая, а просто так, чтобы покататься, уже и не брал. Да и времени нет. Делами они ворочали покрупнее.

И все-таки, когда нужда заставляла, когда выводил дружка из гаража дяди Коли, и прыгал в седло, и чувствовал, как он послушен, как молодо взревывает, все обмирало внутри и сердце екало. Сами собой расправлялись плечи, и он чувствовал, что снова свободен и уверен в себе, и горд. Припоминалось былое, и хотелось, как прежде, побеситься, поозорничать, лихо поегозить на дороге, подрезая ленивые грузовики, обходя то слева, то справа, прямо по обочине, окатывая пылью чопорные легковухи.

И сейчас, мчась по знакомому шоссе, он сбавлял до восьмидесяти только в населенных пунктах. Ну, и там, где посты, конечно — и не потому, что боялся просечек (шеф немедленно достал бы ему новый талон), а просто неохота было со служаками разговаривать.

Проскочил Балки, Зякино и свернул налево, как у Катерины на схеме нарисовано. Сбавил скорость, и давай прочесывать местность, деревню за деревней. Едва не промахнул. На истерзанном щите: «П...во...е», и он догадался — Привольное. И по приметам сходится — изб двенадцать по обе стороны от шоссе. И дом достроенный на околице, через три от магазина.

Свел мотоцикл в кювет, припрятал в кустах бузины, чтоб не отсвечивал. Ткнул калитку — не заперто. Вошел за ограду. На цыпочках. Осмотрелся. Точно — они.

Только они так гадят. Где живут, там и гадят — стиль, не спутаешь. Пачки «Кэмэл» недокуренные, бутылка коньячная на крыльце — пустая. То ли ветром ее катает, то ли доски от шагов проминаются. Дверь на веранду расхлебенили. И здесь уютный бардачок.

— Эй, Тула!

Ни звука. Как вымерли. И в доме пусто. А запах жилой, вонько. Камин масляный — теплый.

— Агафон! Славка!

Вилку из розетки выдернул.

— Эй, бездельники! Я это! Бец! Дрюня!

Шляются, что ли? Не могли же они уехать, дом не заперев? Или могли? «Жигуля» не видно, а пешком они не ходят. Халява их разберет. Может, в соседний поселок укатили? За жратвой?

Быстренько по углам посмотрел — где телик? Нету. Влез по винтовой лестнице на второй, голову в дыру сунул. И тут как после погрома. А телик стоит, родной. Пошарил вокруг — нет приставки. И, похоже, не было. Не включали. Пыль на телевизоре ровная, толстая. Никто не прикасался, ежу понятно.