Томас Рид - Квартеронка

Визг собаки — сладчайшая музыка для аллигатора. Для него собака — самая лакомая добыча, и, услышав вой гончей или даже простой дворняжки, он готов проплыть любое расстояние.

Натуралисты объясняют это любопытное явление иначе. Они утверждают — и это в самом деле соответствует истине, — что вой собаки имеет отдаленное сходство с криком молодого аллигатора, и взрослые кидаются на этот вой якобы по двум причинам: самка — чтобы защитить свое детище, а самец — чтобы его пожрать.

Наблюдение это еще оспаривается наукой, одно лишь неоспоримо — аллигатор никогда не упустит случая полакомиться собакой. Схватив добычу страшными челюстями, он утаскивает ее в свои подводные владения. При этом он действует с такой жадностью, которая красноречиво говорит о том, что собачье мясо и впрямь его любимое блюдо.

Поэтому я нисколько не удивился, когда с полдюжины этих гигантских пресмыкающихся вдруг вынырнули среди темных стволов деревьев и быстро поплыли к раненой собаке.

Они устремились к тому месту, откуда слышался непрерывный визг, окружили барахтающуюся борзую плотным кольцом и ринулись на свою жертву.

Стая акул и та уступила бы им в проворстве. Удар хвостом одного из аллигаторов пресек вой пса, три или четыре пары грозных челюстей одновременно щелкнули, последовала недолгая борьба, потом длинные костлявые головы разомкнулись, и чудовища поплыли в разные стороны, каждое унося в зубах по куску. Только несколько пузырей да красная пена, выступившая на чернильной поверхности воды, указывали место, где еще недавно билась собака.

Примерно такая же сцена разыгралась и по ту сторону поваленного дерева — озеро здесь едва достигало нескольких футов глубины, и на дне было хорошо видно тело убитой собаки. Три или четыре аллигатора, приблизившихся к дереву с этой стороны, заметили собачий труп и, кинувшись вперед, разделались с ним так же ловко, как их сородичи с другим псом. Пара ирландских борзых исчезла в пасти этих прожорливых тварей быстрее, чем крошка хлеба, брошенная в стаю голодных пескарей. Но как ни поразительно было это зрелище, я почти не обратил на него внимания. Мысли мои были заняты другим.

После выстрела я продолжал стоять на поваленном дереве, устремив взгляд в ту сторону, откуда появились собаки.

Я пристально всматривался в просветы между стволами, в темную глубину леса. Я следил за зарослями тростника, стараясь уловить малейшее движение, прислушивался к каждому звуку и шороху, но сам хранил молчание и жестом велел молчать своей дрожащей спутнице.

Надежды почти не оставалось. Вот-вот появятся еще собаки, другие, отставшие ищейки, а с ними верховые — охотники за людьми. Они близко и скоро подойдут — скоро, потому что мои выстрелы укажут им путь. Оказывать сопротивление отряду разъяренных людей бессмысленно. Оставалось одно — сдаться.

Аврора, видя, что я выхватил второй пистолет, умоляла меня сдаться, не пуская в ход оружия. Но я и не собирался стрелять в людей — я приготовил пистолет, чтобы защищаться от нападения собак, если они появятся.

В лесу стояла тишина, и ничто не указывало на приближение моих преследователей. Что могло их задержать? Может быть, переправа через протоку или болотце? Я знал, что лошадям там не пройти и всадники вынуждены будут искать объезд. Но все ли они верхом?

Я даже начал надеяться, что Габриэль подоспеет. Если он не слыхал моего сигнального свиста, то не мог же он не слышать выстрелов! Но потом мне пришло в голову, что это еще, чего доброго, его отпугнет. Он не поймет, кто и зачем стрелял, и побоится выехать на своей пироге.

Хорошо, если он услышал первый сигнал и находится в пути! Прошло не так много времени, и еще оставалась надежда. Пусть здесь было немало пережито, но пришли мы сюда совсем недавно. Если Габриэль услышал выстрелы по пути сюда, то он решит, что я стрелял из своей двустволки, стрелял в какую-нибудь дичь, и не оробеет. Может быть, он еще подоспеет вовремя и мы благополучно доберемся до его дупла.

Кроме двух-трех пятен крови на шероховатой коре дерева, ничто не указывало на то, что здесь побывали собаки, да и эти пятна вряд ли видны с берега. Если у охотников нет других собак, которые доведут их до меня, им нелегко будет обнаружить эти следы в царящем тут полумраке, и, может быть, нам все-таки удастся ускользнуть.

С новой надеждой я повернулся к воде и стал глядеть в ту сторону, откуда, как мне казалось, должна была появиться пирога. Увы, ничто не говорило о ее приближении. Кроме крика потревоженных птиц, ни звука не доносилось с озера.

Я снова повернулся к берегу.

Заросли тростника колыхались. Длинные стебли гнулись и трещали под тяжелой поступью человека. Вот он уже показался из зарослей и вразвалку пошел к воде.

Он шел один, лошади и собак с ним не было, но перекинутый через плечо длинноствольный винчестер и охотничье снаряжение указывало на то, что это хозяин ирландских борзых.

Густая черная борода, гетры и куртка из оленьей кожи, красный шейный платок и енотовая шапка, а главное, свирепое выражение лица не оставляли сомнений в том, кто этот субъект. Он в точности соответствовал описанию, которое я слышал от беглого негра. Это мог быть только Рафьен — охотник за людьми!

Да, субъект, который вышел из зарослей, был действительно Рафьен, охотник за людьми, и пристреленные мною собаки принадлежали ему. Это была пара хорошо известных всей округе ищеек, специально обученных выслеживать несчастных негров, когда, не выдержав зверского обращения надсмотрщика, те бежали в леса. Не меньшую известность снискал и их хозяин — распутный и грубый малый, добывавший себе пропитание отчасти охотой, отчасти кражей свиней. Жил он в лесу, как дикарь, и изредка нанимался к окрестным плантаторам, нуждавшимся в его услугах и услугах его омерзительных псов.

Как я уже говорил, мне никогда не приходилось встречаться с этим субъектом, хотя я достаточно слышал о нем и от Сципиона, и от Габриэля. Последний весьма подробно описал мне наружность Рафьена и сообщил немало поистине потрясающих историй, свидетельствующих о его злобном и лютом нраве: нескольких беглых негров он убил, а других затравил своими свирепыми псами.

Его ненавидели и боялись во всех негритянских поселках побережья, а матери-негритянки пугали именем Рафьена своих малышей, когда они капризничали, и те сразу затихали. Да и имя-то какое! Ведь Рафьен означает «головорез»!

Такая слава шла о Рафьене, охотнике за людьми, среди черных рабов на плантациях. Его имя внушало больше страха, чем пытка и ременная плеть. По сравнению с ним какой-нибудь палач-надсмотрщик вроде Билла-бандита показался бы ангелом.